Журнал Sreda совместно с медиа о современной поэзии «ГРЁЗА» представляет подборку стихотворений из антологии российской феминистской поэзии в английских переводах, которая будет выпущена в 2020 году издательством isolarii в формате покетбука. В нее вошли работы 12 русскоязычных поэтесс, чье письмо тесно связано с российским культурным контекстом, гендерной политикой и феминистским дискурсом: Лолиты Агамаловой, Оксаны Васякиной, Елены Георгиевской, Еганы Джаббаровой, Насти Денисовой, Елены Костылевой, Станиславы Могилевой, Юлии Подлубновой, Галины Рымбу, Дарьи Серенко, Екатерина Симонова и Лиды Юсуповой. Ниже представлены несколько произведений из антологии в оригинале, а также на английском языке в переводах Кит Эгинтон, Алекс Карсавин и Вальжыны Морт.
***
Каждый раз, когда умирает
Моя очередная неоплодотворенная яйцеклетка,
Когда не становится на одного человека больше,
Остается жить еще один амурский тигр,
Таймень обыкновенный, кабарга, беломордый дельфин,
Манул, морж атлантический, красная книга
Становится живой и зеленой.
Снится мне: обнимают меня пушистыми лапками, мокрыми плавниками,
Трутся ласково о мое лицо мордами и боками,
Благодарят за мою заботу.
Снится мне: больше нас нет. Вылетают на свет
Птица тупик, кроншнепы, степной лунь, плещут крылами.
Радуются хоботковая собачка Петерса,
Северный длинношерстный вомбат, морской ангел.
Мир наступил от края до края.
Прибрежные воды становятся чище, города зарастают травой.
Бетон и металл приходят в негодность,
Атомные электростанции, нефтяные вышки,
Бочки с химическими отходами. Имя всему — покой.
Облако встревоженных бабочек
Поднимается на фоне ядовитого облака.
* * *
Осталось уже совсем немного:
Еще двадцать лет, и никто не подумает,
Что у меня может быть секс,
Еще тридцать лет, и никто не подумает,
Что у меня когда-то мог быть секс.
Вот, стоит позади меня в троллейбусе,
Просит передать на билет за двоих:
Разве кто-то может перебирать эти поредевшие волосы?
Разве может к кому-то прижиматься это дряблое тело?
Разве могли и могут ее хотеть мужчины и женщины?
Уже тридцать лет это то, что не нужно знать никому,
Потому что этого просто не должно быть.
Вот выходят они, уходят в солнечном утреннем свете,
Поддерживая одна другую, —
Отвисшая кожа повыше локтя, сутулые спины,
Нелепых два верблюжонка, —
Не касаясь друг друга больше, чем следует.
Жизнь так сложилась, что у них нет никого, кроме друг друга,
Им просто не повезло встретить «того самого».
Перед сном одна пролистывает инстаграм,
Наполовину состоящий из мертвых, вторая
Мажет кремом руки в коричневых пятнах, после,
Жалуясь на боли в спине, в шее, на то,
Как у нее в последнее время сводит во сне ноги,
Забирает у первой телефон,
Кладет голову ей на плечо, просовывает руку
Под пижаму — главное, никому об этом не говорить.
Уже тридцать лет это то, что не нужно знать никому,
Потому что этого просто не должно быть.
ай достаточно ли феминистское мое письмо
ай достаточно ли оно активистское
и достаточно ли политизировано мое письмо
релевантно ли оно современности или мечу я в вечность
или мчу в бесконечность проклятую далекую страшную
отражает ли мое письмо историческую специфику
не слишком ли оно личное, простое
не чрезмерно ли усложненное
в меру ли злободневное
вполне ли оно женское
уже ли свободное
ой да заденет ли тех мое письмо, кого должно
не пройдет ли навылет
ой да не обидит ли тех, кого не следует, мое письмо
не ебнет ли рикошетом
соответствует ли всем необходимым критериям мое письмо
в том числе эстетическим
правильную ли я выбрала тактику
не устарела ли моя техника
и да не ошиблась ли я с ц/а
не повторяюсь ли я ай люли ли я
не занимаюсь ли плагиатом
и да не слишком ли длинное мое письмо
будет ли оно прочитано
и да не чересчур ли нудное мое письмо
не слишком ли легкомысленное
не излишне ли герметичное мое письмо
не короткое ли, емкое ли
достаточно ли оригинальное оно
поймут ли его, полюбят
ой да письмо ты мое многострадальное, горемычное
кто бы тебя ай люли люли и понял, и полюбил
ой ли и понял, и полюбил
ой да свежи ли мои поэтические методы
да мои стилистические приемы
не вчитают ли ироды и сюда хуйни ай люли люли
справилась ли я в этот раз
в полной ли мере проблематизировала вопрос
раскрыла ли тему, задействовала ли новые средства
в идеальной пропорции, без избытка
достаточно ли рефлективно моё письмо
не слишком ли оно интенсивно
обладает ли мое письмо эмансипаторным потенциалом
в меру ли оно чувственно
вполне ли интеллектуально
ой да и кому интересно мое письмо
кроме меня
ой да кроме моей меня
ай люли люли кроме моей меня
ой да письмо ты мое многострадальное, горемычное
выйдем с тобою во чисто поле да во широку степь
кто бы нас с тобой ай люли люли и понял, и полюбил
ой ли и понял, и полюбил
1
зачем она выложила в инстаграме внутренности мертвой собаки,
под деревом смешанные с землей.
это уже конец или нет?
мутные потоки жидкой земли целый день гудят в моем животе.
ум молчит. тело рушится.
ночью кровать загорелась подо мной.
2
говорят, когда родила ребенка, нужно побыть одной,
и ждать его снова.
потом ждать, когда он заговорит,
когда он уже заговорил.
мой сын.
однажды ночью я смотрела, как ты спишь,
и любовь мутной околоплодной водой
хлынула с потолка.
мир, который ждет нас, —
он твердокаменный, он одинокий,
как заброшенный цех в промзоне,
с великанами дикого лопуха внутри,
колониями слепых червей, лучами
черного солнца.
я так ждала тебя, мальчик,
чтобы потом ждать еще и еще.
иногда пугаясь, что ты — внутри,
я любила издалека.
3
язык бьется о свои границы.
третий день депрессивного эпизода.
мертвая мята и холодный укроп на столе.
безвкусные ягоды.
язык не пересечет эти границы.
там все серьезно. там, внутри границ
чуваки с автоматами ходят круглые сутки.
тревога.
мир — как теплая кипяченая вода,
которую во время болезни надо пить
маленькими глотками.
кто это любит?
грязная кухня. жир внутри и снаружи.
даже лица солнца, которые тянутся сюда
через листья винограда за окном,
говорят про дисфорию.
тупо сижу и икаю.
4
беременные коровы в гудящих доспехах из мух и оводов.
в детстве у реки я боялась к ним приблизиться,
но сегодня приснилось: лежу
рядом с такой, пью ее теплое молоко,
оно тут же киснет у меня во рту,
не созданном для разговоров, для поцелуев.
5
наверное, просто нужно мне больше стараться, быть
более чуткой, не ревновать, изобретать что-то новое в повседневности,
быть менее ленивой, ведь в чем-то и я — не умею, и я — виновата, —
так думает почти каждая из нас, когда он кричит или, наоборот, молчит, уходит,
когда он расстраивается и все в пространстве сжимает, давит,
или просто типа не знает…
что происходит? в одном эпизоде погасла
звезда смерти патриархата. все как раньше:
дождь из слез. горит
черный прыщик экрана.
смотрю и ем свой жир.
6
жир обнимает тело внутри и снаружи,
груди, как старые ведра, повисли над темной рекой
безумия. это лето. летом
тело потеет и становится липким за 20 минут, страшно
давать касаться и раздеваться.
подгнившую клубнику ем. смотрю
очаги лиц в интернете. это летом
мысли становятся мелкие, как детские плавочки и носочки,
клитор набухает чаще.
мы вместе только вчера и завтра,
но никогда не сегодня. твое тело как
виолончели струна. вечером ты кладешь свою руку
на жирный очаг моего лица, на опухоль живота,
слушаешь глухие шаги виноватого сердца. скоро
будем вместе хлебать кровь советскими ложками,
грозой замурованные в хмурой Галичине.
7
потому что одиночество — это советские ложки в бабушкином скрипучем буфете,
моя любимая кружка в горошек, удары матери.
это деревенская дискотека в будний день — почти никого,
только «солнышко в руках» и запах бензина от старых машин у ДК.
это слепой глаз деревенского автовокзала и темно-зеленые руки таежной травы,
это дорога обратно.
8
лето. с бабушкой мы в бане. играю
березовым веником, играю в ведьму, писаю
на земляной пол.
ее вульва похожа на серого лесного зайца —
крупная, немного пухлая и седая,
с длинными обвисшими ушками. почему так?
«я родила много детей
я скоблю пятки старым ножом
я хочу побыть одна а нужно
смотреть за тобой».
выхожу из бани и чувствую,
как ветер с реки обнимает красную кожу.
мою собаку зовут Тиль Уленшпигель.
я пишу себе письма в будущее:
«Не живи дальше. Живи здесь. Скоро время взорвет наши тела».
9
твое тело — тетива. мое — бабушкино варенье и тина.
мой клитор похож на хоботок муравьеда, твоя штука —
как теплый мрамор летом. когда мы вместе — что-то не так.
мир держится на этом. и каждый день дома, как сонные мухи
в зарослях борщевика, мы лежим на белых гроздьях подушек,
читаем о конце света в долгих книгах и в скорописи сосудистых сеток.
10
кислый суп в старой кастрюле. глянцевый постер-икона над столом.
розовая, как глаза Марии, колбаса с целлюлозой. ветер
с ангелом смога из форточки. горючие розы заводов.
смех прошлого в серой песочнице. уже аутсайдеры, хотя еще дети,
записаны на кружок славяноведения в районный ДК, участвовали
в фестивале «солнцеворот», участвовали
в болотном протесте, но где-то с краю как бы, не понимая идей, не
знали про Тяньаньмэнь, в будущем или в прошлом поддерживали
протест дальнобойщиков, сами мчались куда-то в темных фурах,
заливались краснодарским вином, глотали огонь в ночных скверах, усыпали асфальт
ковром из семечек, еще считали мелочь, еще
пользовались обычной почтой.
11
иногда мне кажется, что мои руки — это маленькие быстрые лапки:
стирают, моют, готовят, перекладывают вещи с места на место,
но им, вещам, никогда места нет. мы живем слишком тесно.
дом переполнен вещами, как гнездо запасливых птиц,
а когда мы устали — кричим и клюем друг друга.
вот, наш сын выпал
из гнезда в новую игру, в сложный мир.
лапки живут свою жизнь: они пишут по ночам, в туалете,
в трамвае, в гостинице, посреди улицы, даже в постели. лапки,
быстрее, нужно успеть.
а голова, как у большой тревожной птицы, вертится туда-сюда,
думает, что сделать, как сделать:
он голоден, я голодна, они голодны.
почти весь мир уже голоден. где-то
и воды нет. надо придумать еду и воду,
чтобы шла ко всем отовсюду.
лапка, пиши.
лапки, наверное, как у енота —
быстрые, суетливые,
но если когда-то появится тот, кто сделает что-то,
что делал отец, что делали мальчики в школе, парни
с района, мужчины
вообще не знакомые, пьяные друзья и поэты, я знаю,
у меня есть когти, острые вообще как бритвы,
они разорвут его тело, выпустят его кровь на свободу,
даже если будут бояться. лапки.
помню руки бабушки — твердые как камни,
все в трещинах от стирки и мыла, как сухая степная глина,
и в трещинах — розовая мякоть, капельки крови.
она сидит у печки на табуретке и гладит, успокаивает свои руки:
еще немного и можно уснуть.
мама говорит: бабе нужен хороший крем для рук. нет,
ей нужен какой-то другой мир,
где дед не бежит за ней с собачьей цепью по огороду,
где еда и вещи создаются сами,
мир другого труда.
погладь меня камнями, баба,
полежи рядом со мной,
как я лежу сейчас рядом с сыном,
и тогда мои руки — это просто мои руки,
ерошат волосы на его голове,
двигают время в любые стороны в любом порядке —
как магниты на холодильнике.
в одной из сторон, когда все гнезда бумажных торшеров в нашей панельке
вспыхивают одновременно,
и кастрюли на кухне гудят, танцует
мокрое белье, множится хлеб,
мама, я снова
хочу съесть твою шершавую руку, которая гладит меня.
12
белые башни красивых тортов,
модели крутых сапогов
из модных журналов — все
это будто бы не для нас.
журнал «Лиза» рекомендует
хорошо спать, сидеть
на средиземноморской диете:
диковинные ягоды оливок, сыры
с ароматом носков (папа смеется: «фигня!»), монстры
подводных глубин: ого!
мое тело —
словно зачитанный женский журнал
из 2000-х, можно листать сколько хочешь
и удивляться, но вот бы —
пустую страницу в конце…
а что для нас?
кривые лепешки старых коров
на дороге, запах уютный
с хлебозавода,
темнота скипидаром облитых
детских голов.
13
эта родинка под грудью как завалявшаяся изюминка —
хочется оторвать и съесть.
эти трещины на животе как тропки в тайге —
привет, сын! пришла к тебе.
ты был в моем животе, как в болотце без времени,
а теперь мы идем к дому
с пакетами полными ягод.
ночью на бедрах увижу
новый ягодный сок.
это месяц кончается или время? во сне
я иду, и за мной —
стройное войско таблеток,
первопроходцы прокладок,
взбесившийся жир.
будут ли на пальцах узлы?
станут ли больше
сетки-силки на ногах? когда
лязгать начнут капканы костей,
рухнут доски спины,
время надует век
плавательные круги?
14
твое тело, как широкие ворота старого города, принимает меня.
мое тело, как очередь в прошлом, медленно тянется.
а видишь, как ночью в горах Карпат зверь луны ест свое тело,
выплевывая кости к нам в окно? сон надевает черную шапку,
одиночество — новую куртку.
чай и вино расширяют тело. государства юзают тело.
государство давно уже не то тело государя с множеством голов внутри,
это скорее улица утром после протеста, руины витрин. тебе нравится?
хочешь туда вернуться?
в горах Карпат низкий гул мертвых трембит,
и следом — гуцулы заводят ночную песню.
мы звери, мы стада автономии.