Алекс Трастрам Томас — специалист по творчеству Андрея Платонова, аспирант Оксфордского университета, выпускник Университетского колледжа Лондона, где он защитил диссертацию по истории авангардных журналов «Леф» и «Новый Леф». В 2020 году в издательстве Common Place выйдет эссе Томаса о Платонове. Федор Деревянкин обсудил с Томасом трудности перевода Платонова на английский язык, влияния Федорова и Вернадского, экологическую оптику писателя и почему правильное понимание его творчества может помочь спасти планету.
— С чего началось ваше погружение в мир русской литературы?
Первый текст русского писателя я прочел еще в школе, это был «Один день Ивана Денисовича» почему-то. На английском языке, разумеется. А когда мне было лет 15-16, я решил, что буду изучать именно русский язык. В первый раз преподаватель, у него была огромная борода, пришел в класс только чтобы заинтересовать нас предметом. Такая была у него задача — найти студентов для своего курса. Он вошел и написал на доске слово «атом» по-английски и ниже — кириллицей. Одновременно эти слова были и похожи, но в то же время было в русском слове что-то иное, непонятное. Это лучшее объяснение моего отношения к русскому языку, к русской культуре: в них есть и что-то иное, чужое, и что-то знакомое. Поэтому русское для меня — это граница между чем-то мне известным и неизвестным.
— То есть это ощущение не изменилось, хотя вы изучаете русскую литературу много лет?
Практически нет! До сих пор я постоянно удивляюсь, что многое совсем не понимаю или воспринимаю иначе какие-то самые иногда простые вещи. А что касается литературы: мне было 16, когда я влюбился в Достоевского: «Записки из подполья», «Преступление и наказание», «Идиот», «Игрок», конечно же «Карамазовы». Я это все читал еще на английском, но чем выше становился мой уровень русского, тем чаще я старался читать в оригинале. Сейчас, конечно, читаю в основном на русском: у книг сразу открывается другой смысл, я не доверяю переводчикам уже. Естественно, это особенно важно в случае с Платоновым, которым я занимался. Переводы его произведений особенно адские — их надо читать с большой осторожностью. Платонов постоянно использует прием, не похожий на «остранение», свойственное другим писателям-модернистам: он в своей прозе делает незнакомые, странные, необыкновенные вещи — обыкновенными. Например, то, что в «Котловане» персонаж Миша оказывается медведем не в переносном смысле, а в буквальном, сильно дезориентирует тебя. Регулярно во время чтения появляется ощущение, что Платонов ошибся и использовал неподходящее слово: оно как-то странно или неудобно читается. Вот характерный пример из моего любимого рассказа «Среди животных и растений». Когда у главного героя просыпается совесть, он начинает сомневаться в технологиях и модернизации, и говорит себе — «Но ведь лес тоже вырубят когда-нибудь, а в человечестве жить теперь становится все более загадочно и хорошо». Для меня сейчас более-менее очевидно, что эта фраза — компиляция из двух известных высказываний Сталина: «лес рубят — щепки летят» и «жить стало лучше, жить стало веселее». Но как можно все это передать при переводе на английский — я не представляю. Бродский в эссе «Catastrophes in the Air» очень точно описывает опыты чтения прозы Платонова. Он говорит, что Платонов вводит русский язык в семантический тупик, из которого нет иного выхода кроме как идти обратно. Вот эти семантические тупики — очень серьезная проблема для переводчика. На английском, конечно, есть неплохие переводы: я в первый раз читал «Котлован» Платонова в переводе Роберта Чандлера, например. Но все равно, даже у него текст очень многое теряет. Я на тот момент уже довольно давно изучал русский язык, поэтому книга была и на родном, и на русском одновременно. Помню, что был тогда студентом, написал про эту повесть эссе: собственно так я и начал «зарываться» в творчество Платонова.
— О чем было эссе?
Эссе было про образность пространства в повести. Анализировал ее через призму работы Ницше «Рождение трагедии…» и противопоставление Аполлона и Диониса в древнегреческой культуре. Это было лучшее эссе на курсе, получило самую высокую оценку. В этот момент я понял, какое сокровище мне попалось, его изучение стало моим главным делом, моей темой. Меня тогда поразила фраза про собаку в начале «Котлована» — что-то вроде «собака кричала в ночь одиноко» или «в одиночестве» — что-то такое. И что жители рядом в этом время тоже очень страдали. (Речь идет об одной из двух фраз: «Из неизвестного места подул ветер, чтобы люди не задохнулись, и слабым голосом сомнения дала знать о своей службе пригородная собака» или «Ночь стояла смутно над людьми, и больше никто не произносил слова, только слышалось, как по-старинному брехала собака на чужой деревне, точно она существовала в постоянной вечности» — Прим. ред.). Поразило то, что собака не просто воет, а ведет себя как человек. Именно тогда я в первый раз подумал об экологической поэтике в прозе Платонова, хотя и не проговорил этого в эссе. Все что связано с этой идеей мной было развито уже позже.
— Очень интересны сами детали погружения в творчество Платонова, какие моменты привлекали внимание в первую очередь?
Еще в «Котловане» встречались странные, но восхищавшие метафоры. Например, тот момент, когда советские власти приказали ликвидировать кулака как класс, было принято решение посадить всех кулаков на плот и отправить по реке в море. Это же очень неожиданное понимание термина «ликвидировать», ведь в нем действительно присутствует слово «жидкость». И это одновременно будто бы смешно и страшно, конечно, — когда люди буквально интерпретируют слова и приказы, которые на самом деле значат нечто совершенно другое.
— Мне кажется, что только иностранец мог прийти к такому выводу. Для меня, например, это совсем не очевидно.
Думаете?
— Жидкая казнь? Мне кажется это даже для Платонова — перебор.
Неожиданно. Примерно такое же недоумение вызывал момент, когда один из героев книги в самом конце, чтобы похоронить девочку, за ночь вырыл ей могилу такую же огромную, как котлован, который рыли на протяжении всей повести.
Но если возвращаться конкретно к теме, которой занимался я, то, например, помню забавный момент, когда лошади вдруг самоорганизовались, поняли смысл коллективизации, коллективизировали сами себя — сделали то, что не получалось у людей. Это удивительно. Это же не аллегория, не «эзопов язык», а нечто более глубокое. Ведь это не просто отражения того, что происходило с людьми, это его, Платонова, понимание природы и нечеловеческого мира. Все это восхитило меня другим восприятием мира, отличным от того, что было знакомо мне тогда. И у Платонова, безусловно, великое чувство юмора, как мне кажется, недооцененное. Прелесть этого юмора именно в том, что практически невозможно понять, над чем автор смеется. Практически все, что описывает Платонов, кажется абсурдным: коллективизация, язык большевиков, сама жизнь. У англичан есть любимое мной понятие «gallows humour» — что переводится как «юмор висельника». Живя во времена, когда реально расстреливали художников за шутки, можно сказать, что Платонов ходил по лезвию. Известно же, что Сталин лично написал на рукописи повести «Впрок» слово «сволочь». Для меня в принципе загадка, почему Платонов пережил сталинский террор.
— После того как все эти детали привлекли ваше внимание, что вы решили делать?
Сразу после университета я отправился в Среднюю Азию, где специально проехал по описанному в повести «Джан» маршруту. Все действие произведения происходит в пустыне на границе Узбекистана, Казахстана, Туркменистана. Тогда же проработал месяц учителем английского языка в Киргизии. Потом вернулся в Англию, устроился на работу на пивзавод. Проработал там год. Но я действительно скучал после окончания учебы и по русскому языку, и по русской культуре. В голове постоянно была мысль, что я еще не закончил с этой темой, с этим странным человеком — Андреем Платоновым. В конце того своего студенческого эссе я пришел к выводу, что для понимания естественного мира, окружающего нас, нужны какие-то другие инструменты, другой подход. И чтобы в этом разобраться, я вновь пошел учиться, поступил в магистратуру, где темой моей диссертации была экологическая поэтика в прозе Платонова конца 30-х — 40-х годов. Я, разумеется, пока занимался исследованием, прочитал почти все им написанное. Пришел к выводу, что его творчество можно разделить на три периода: есть двадцатые, когда он был достаточно молодой и верил в милленаризм. Это понятие применяют и в отношении социализма в значении коллективного стремления к построению идеального общества. Религиозное значение этого слова сегодня близко к понятию «конец света», в котором тоже есть какая-то утопия, идеал, к которому мы должны стремиться. Он тогда явно верил в социалистический проект, в идею покорения природы с целью построить идеальное общество.
Затем были написаны произведения «Чевенгур», «Котлован», где уже очевидно, что его взгляды начали меняться. В 1934-м году Платоновым был написан трактат «О первой социалистической трагедии», где уже отчетливо читаются его сомнения в судьбе социализма, — в том виде, в каком он был осуществлен в Советском Союзе. И с этого момента, после 1934-го года, резко изменяется его отношение к происходящему вокруг, меняется и его проза. После поездки в Туркменистан, которая явно сильно повлияла на него, был написан «Джан». Потом, в 1936-м году был написан мой любимый рассказ «Среди животных и растений». В 38-м — «Река Потудань», «Корова». И даже в 40-е годы Платонов пишет отличные рассказы, очень красивые: не только известное «Возвращение», но и «Неизвестный цветок», «Маленький солдат», например. После 34-го года в его произведениях появляется другое восприятие природы. Если в ранних текстах речь шла про борьбу человека с природой, то в поздних заметно скорее возвращение к природе как к неотъемлемой части жизни. У меня есть любимая цитата из его дневника: «Человечество — без облагораживания его животными и растениями — погибнет, оскудеет, впадет в злобу отчаяния, как одинокий в одиночестве». Эта запись сделана в 1936-м году и по смыслу она сильно отличается от его утверждений 1920-х.
То, что перелом произошел именно в начале 30-х не случайно — это же как раз время введения социалистического реализма как культурной идеологии. Именно тогда были сказаны Ждановым слова (кажется, взятые у Олеши) про то, что «писатель должен быть не художником, а инженером человеческой души». И Платонов писал про это, что да, писатель должен быть инженером человеческой души, но настоящим инженером, а не его десятником. В этом для него была ключевая разница. И после этого он, видимо, решил, что он должен решить этот вопрос, должен сам влиять на душу человека.
— А с природой это как связано?
Платонов примерно тогда же писал, что социализм существует не на внешнем уровне политики или государства, социализм существует в душе человека. И его задача — понять, как вырастить социализм именно в душе человека. Для него, как мне казалось, все начиналось как раз с отношения между человеком и природой. Если мы плохо относимся к природе и всему нечеловеческому, то будет как в той цитате — человек «впадет в злобу отчаяния, как одинокий в одиночестве». И его решение этой проблемы было связано именно с возвращением к природе. В рассказе «Среди животных и растений» Платонов использует простой, но эффективный прием: действие начинается в лесу, затем передвигается в избу, в деревню, потом — в город, и потом — в столицу, в Москву. И на протяжении всего этого пути происходит постепенный процесс отчуждения человека — и от самого себя, и от семьи, и от природы. Герой в конце концов понимает, что с ним произошло, поэтому он возвращается обратно — из столицы в город, оттуда в деревню, в избу, потом все заканчивается опять в лесу. И это он писал в 1936-м году, когда был самый пик соцреализма. Вряд ли это совпадение, скорее это попытка найти собственный способ, как вырастить социализм в душе человека.
— Сложно поверить, что эти идеи Платонова настолько оригинальны, что в англоязычной литературе не найдется автора, писавшего о чем-то похожем.
Книг именно с такой позицией я не знаю. Конечно есть люди, которые пытались подобные вещи теоретизировать: экологическую политику придумали давно, но чтобы она где-то упоминалась в связке с социализмом — такого не помню. Это скорее совпадение, но экологическая теория уже интересовала меня, когда начинал заниматься Платоновым. Есть несколько веток развития этой теории, одна из которых основывается на работе Вернадского о биосфере и ноосфере. Несмотря на то, что теория западная, эта работа считается базовой. И «Биосфера…» была издана в 1926 году. Не могу сказать с уверенностью, пока не нашел доказательств, но очень велика вероятность, что Платонов был знаком с этой работой. Эту связь между современной экологической теорией и идеями Платонова я и старался показать в своей диссертации.
— А кто-то до сих пор серьезно относится к теориям Вернадского о ноосфере?
Насчет ноосферы я не уверен, но к тому, что касается биосферы — да, конечно. Я читал много книг по экологии и знаком с Вернадским как раз через них. Ноосфера все-таки была придумана позже, а книга про биосферу — серьезная научная работа. Там проговорены вещи довольно очевидные нам сегодня: есть живой слой вокруг Земли, и в этом слое все связано между собой. И у Платонова точно так же все связано. У Вернадского есть такое понятие — «живое вещество». И точно такое же словосочетание не раз появляется в поздней прозе Платонова. Это может быть и совпадением, но все равно очевидны общие черты в их идеях. Я не то чтобы был одержим этой находкой, но я считал необходимым это зафиксировать. Существует невероятное количество исследований о творчестве Платонова и большинство из них намного лучше моего. Но я, будучи студентом, заметил то, что до этого, кажется, не замечали другие. Разумеется, я не первый, кто заметил связь между Платоновым и Вернадским, есть пара научных статьей на русском об этом. Но того, что я называю экологической поэтикой, они касаются лишь слегка. А Вернадский стал отправной точкой в развитии моих идей.
Наиболее очевидна связь поэтики Платонова с философией Федорова. Когда читаешь произведения, не заметить это влияние невозможно: в том же «Котловане» постоянно встречаются отсылки к федоровской «Философии общего дела». Вощев собирает листья ради будущей жизни. Он прячет их в «тайное отделение мешка, где он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности». Почему он так поступает? Потому что, как он сам говорит, обращаясь к поднятому листу, «Ты не имел смысла житья […] лежи здесь, я узнаю, за что ты жил и погиб. Раз ты никому не нужен и валяешься среди всего мира, то я тебя буду хранить и помнить». Про их взаимосвязь написана отдельная работа — Айлин Тески, «Платонов и Федоров: влияние христианского философа на советского писателя» — работа сравнительно старая, 1982 года, но она по прежнему остается классикой.
Но все-таки у меня было чувство, что все предыдущие исследователи что-то упускают, что все же влияние Федорова было не единственным. Что был и Вернадский, и экология, и надо это учитывать — есть такая лакуна в англоязычной критике, посвященной Платонову. Поэтому и моя работа еще не закончена, я планирую написать книгу о его творчестве на основе своей диссертации. Это лишь вопрос времени, потому что в студенческие годы я не мог охватить все его наследие, удалось разобрать лишь несколько небольших текстов, но совершенно нетронутым осталось все его раннее творчество, не менее интересное. Это тоже вопрос про антропоцентризм: для меня было открытием, что мы живем в то время, когда решающее влияние на планету оказывает именно человечество. И нам действительно уже пора что-то делать со всем этим, потому что теперь судьба планеты исключительно в наших руках. И либо мы решим проблемы с экологией, загрязнением, с тратой ресурсов и глобальным потеплением, либо нет — и все закончится очень плохо.
— А причем тут Платонов?
Все это имеет прямое отношение к Платонову. Когда я начал работать с его текстами, я искал язык, на котором можно бы было зафиксировать и переосмыслить наши отношения с природой и с нечеловеком — всем, что существует кроме нас. Это очень важно: нам надо преодолеть свой антропоцентризм, если мы хотим сберечь мир от разрушения. Если мы все продолжим воспринимать мир как «мы» и «все остальное» — то это уже конец, можно забыть про будущеe планеты, его не будет. И для себя я нашел в прозе Платонова экологическую поэтику, экологическое восприятие, экологическую прозу, с помощью которой, как мне кажется, можно переучить человека. У Платонова можно научиться тому, как иначе относиться к природе, к планете. Надо использовать все наши ресурсы, чтобы переосмыслить эти отношения между нами и природой. Это и искусство, и наука, и образование, и работа, и бизнес — все, что является человеческой жизнью. И в литературе для этого же можно использовать мировозрение Андрея Платонова.
— Сложно представить, что его могли беспокоить озоновые дыры и тому подобные вещи.
Они беспокоили. В трактате «О первой социалистической трагедии» он как раз рассуждает о том, как мы начали вкапываться в мир, в Землю. И мир реагирует на это. Диалектика природы по Платонову заключалась в том, что чем больше мы вредим планете, тем больше от нее будет реакция в нашу сторону. Просто во времена Платонова понятия об экологии и тому подобных вещах были несколько иные. Потому и диалектика природы у Платонова не проявляется чистым образом, как сегодня, когда ситуация гораздо хуже, когда мы понимаем намного больше об экологическом вреде от человечества. У Платонова был иной взгляд на окружающую среду, альтернативное восприятие нечеловеческого мира, где человек и нечеловеческий мир животных и растений различались по степени, не по природе. Например, ранение главного героя в рассказе «Среди животных и растений» и его возвращение к природе как манифестация диалектики природы Платонова. Потерю ноги Москвой в «Счастливой Москве», пока она работала на строительстве метрополитена, в принципе сложности жизни в столице тех времен, тоже сложно назвать положительной оценкой сталинской индустриализации. Хотя, на самом деле, экологическая поэтика Платонова заключается в том, что он жалеет все нечеловеческое, и это для нас самое важное. Сочувствие, принятие «другого» в себе, включая весь нечеловеческий мир — суть экологической поэтики Андрея Платонова. Чрезвычайную экологическую ситуацию нашего времени, с которой нам всем теперь приходится бороться, было бы гораздо проще решить, если бы у нас всех изначально был «платоновский» взгляд.
— И ему хватило всего 10-15 лет, чтобы поверить в необходимость покорения природы человеком и в этом же разувериться? При том, что он даже не дожил до того времени, когда реки начали поворачивать вспять.
Ну вот Маркс же застал только начальные стадии капитализма, еще в нечудовищной форме. Тогда не было в этом ничего страшного (по сравнению с тем что мы видим сегодня), но он же написал «Капитал». Так что, вполне возможно, и Платонов понял уже тогда, что происходит и куда все течет.
— Непонятно тогда, почему всем остальным читателям и исследователям эти прозрения Платонова на глаза не попались?
Всему виной антропоцентризм. Только сейчас мы начинаем от него отходить. Почему считаются известными «Котлован», «Чевенгур», «Возвращение»? Потому что они о человеке. В том и проблема (хотя и эта зацикленность на человеке тоже понятна — мы же люди, все-таки), что почти никто не знает его рассказы про растения, про цветы, они все менее известны, чем тексты о людях. Но при этом на каждое «Возвращение» у него есть два или три произведения про цветы: «Неизвестный цветок», «Цветок на земле»… Я не пытаюсь спорить с тем, что самые ценные тексты Платонова — о человеке, это понятно, мы все пытаемся понять смысл жизни, это наша главная задача — понять, почему мы здесь и что такое жизнь. А когда речь о цветочке или чем-то другом нечеловеческом — это уже не так интересно. Но вот в том и проблема, как мне кажется, что мы недооцениваем нечеловеческие вещи. Например, в рассказе «Неизвестный цветок» этот самый цветок тоже хочет жить как человек: он «трудился день и ночь, чтобы жить и не умереть».
— Но использовать это как инструкцию по выживанию явно не получится.
Ну, это зависит о того, что вы хотите получить от литературы…
— Что хотите получить вы?
Я хочу чувствовать, что я не один.
— Платонов, кажется, больше писал про одиноких людей.
Да-да, в этом и дело, потому что, когда читаешь его, понимаешь, что не ты один думаешь о подобных вещах, есть кто-то, кто понимает тебя. Платонова же часто критиковали за то, что он пишет только про жалость, что ему всех вокруг жалко. И при этом нет радости, нет позитивной картины мира — как все улучшается, как жить становится лучше, жить становится веселее. Его жалость никому не нужна была тогда. Это необходимо скорее тому, кто все же пытается понять, в чем смысл жизни. Я лично увидел в Платонове человека, который смог выразить мои собственные мысли так, как я не смог сам. Эта жалость, любовь к природе, нечеловеческой жизни: черепахи, воробья, растения какого-нибудь, цветочка — уже утешение. Утешение, когда человек мыслит так же как и ты, когда ты смотришь на растение и думаешь: «Как жаль, что оно живет и умрет». И какой в этом смысл — живет и умрет. В чем смысл?
В работе с животными и деревьями есть стремление к облагорождению самой нечеловеческой природы. Но у животных, у растений тоже есть достоинство, и они не нуждаются в каком-то дополнительном оправдании со стороны человека. Есть очень красивая цитата из «Джана», где Платонов говорит о том же самом: «… в глазах черепахи есть задумчивость, и в терновнике есть благоухание, означающие великое внутреннее достоинство их существования, не нуждающееся в дополнении душой человека». Сам факт, что мы как род стали властелинами мира вовсе не значит, что мы в праве этот мир эксплуатировать и разрушать, словно это наша собственность. Это не так, и на нас лежит на самом деле огромная ответственность за то, что происходит сейчас на планете. Это наша задача: научить наших детей не быть такими как мы. Им надо понять, что в мире все связано. Одни существа не могут быть более значительны и важны, чем другие, потому что у всего живого вещества есть достоинство. Нам надо уничтожить иерархию родов, преодолеть последствия катастрофического вреда философии Декарта и монотеистических религий, которые отделяют человека от нечеловечного мира, проповедуют исключительность человека как чего-то высшего, божественного, бессмертного. Нет, мы все — часть мира, часть биосферы, и будущие поколения будут нас всех презирать, если мы не свернем с этого безответственного, разрушительного пути. Платонов все это понял, я убежден в этом. И я думаю, что он способен помочь нам преобразить восприятие наших детей, если мы научимся читать и понимать его. Это задача стоит передо мной ровно настолько же, насколько и перед остальными. Я же не говорю, что нашел все ответы на свои вопросы. Но если получилось найти хотя бы один ответ, или даже половину ответа, то оно уже того стоило. У нас только одна земля, времени осталось очень мало. Поэтому я поддерживаю глобальное движение Extinction Rebellion, радикализацию взглядов людей всех возрастов и поколений по всему миру. Это, скорее всего, наш последний шанс, последняя надежда. Я недавно присоединился, моя позиция стала более радикальной, потому что времена так диктуют. И Платонов бы поддержал!