Писатель Вардван Варжапетян (род. 1941) работал охотником, переписывался с Брэдбери, издавал армяно-еврейский журнал «Ной», заново перевел на русский язык Тору и первым в России выпустил монографию о жизни и творчестве Александра Тинякова, главного enfant terrible русской литературы. Еще Варжапетян пишет книги, явившиеся ему во сне: например, он автор «Числа бездны», 848-страничной книги, посвященной жертвам Холокоста, — на страницах ее рукописи автор от руки вывел 5 820 960 однозначных чисел без пробелов, переносов и других разделительных знаков (одно число — одна жертва). V–A–C Sreda публикует записанный Федором Деревянкиным и ни на что не похожий автобиографический монолог Варжапетяна. В целях удобочитаемости текст разбит на части, снабжен подзаголовками, а порядок следования частей изменен.
Беззаботный человек
Я недавно подумал: послушный и заботливый сын из меня не получился, верный и примерный муж из меня не получился, хороший отец из меня не получился. Так что же из меня получилось? И я подумал, что получился из меня беззаботный человек. Наверное, в этом и есть суть моей жизни: радовать людей и за них молиться. Может быть, оттого мое самое любимое занятие — читать книги и выдумывать.
И вот что я выдумал. Я выдумал армяно-еврейский журнал и назвал его «Ной». Я хотел показать эти два народа на фоне всего человечества. Деньги на издание жертвовали мне все, от азербайджанцев до японцев, все народы (журнал публиковался с 1992 по 1997 год, вышло двадцать номеров). Хотя в это время была война в Карабахе, но я давал слово азербайджанцам, и они верили, что я не буду искажать их мысли.
Потом я придумал новый перевод Священного Писания, Торы. Я увидел его во сне и пять лет осуществлял то, что было мне явлено. Потом я увидел во сне книгу «Число бездны» — на нее ушло два года. Потом я придумал еще одну интересную книжку. Я задумался о том, как начинаются великие книги, какие фразы стоят в начале самых знаменитых книг? Собрал их и издал отдельной книжкой, она мгновенно разошлась. Еще я придумал рецепт духов, которые нельзя украсть при всем желании, секретную такую разновидность. В общем, я люблю выдумывать.
Почти всю жизнь я потратил на чтение, приключения и поиски своего места в жизни. Я сменил, наверное, штук двадцать всяких занятий, ремесел и профессий. Менял, пока не понял, что мне интереснее всего быть писателем.
Первый сон Вардвана Варжапетяна: Герой Советского Союза
Вот, пожалуй, самый счастливый мой сон, он не потребовал многих лет на его воплощение. Мне приснилось, что я фронтовик и сейчас 9 мая 1945 года в Вене. Вся Вена ликует — конец войне! Солдаты всех угощают, все пьяные, веселые, на гармошках играют, расстегнуты. Передо мной мост через Дунай, а я плыву в лодке: мне поручено конвоировать дюжину пленных фрицев, связанных толстой веревкой. А мне кричат с берега: «Варжапетян, ты куда?» Я говорю: «Да в штаб вот велели везти!» Это вместо того, чтобы со всеми выпивать. Но больше всего мне обидно, что никто не замечает: у меня на груди звезда Героя Советского Союза. Я и так верчусь, и так — никто не обращает внимания. Мне кричат с моста: «У тебя же все фрицы разбегутся!» Ах! Я смотрю, уже половина спрыгнули в Дунай, и вот-вот прыгнут оставшиеся. Но они все связаны одной веревкой, вся эта дюжина немцев. И я тоже прыгаю, бултыхаюсь в Дунае — и просыпаюсь. Конечно, ни звезды, ни фрицев при мне не было, но это был такой прекрасный сон! 9 мая 1945 года в Вене… И я — Герой Советского Союза!
Во время войны и после нее
Когда немцы подошли к Москве, отца и беременную мною маму эвакуировали в Уфу. Там их определили в какой-то барак, хотя хозяева того места с радостью бы нас выгнали. Но советская власть, они не могли. В общем, там нам было очень холодно и голодно.
Уже когда я вырос, мать мне рассказывала, что нас подселили в семью железнодорожного ревизора. Они жили вдвоем, жена и муж, у них была большая комната, а у нас какая-то каморка. И они ездили по очереди в рейсы. А один раз так случилось, что они закрыли свою комнату на висячий замок и уехали оба: видно, кто-то заболел из других ревизоров. У них все было, хотя мы в это время голодали, потому что люди, чтобы уехать из пункта А в пункт Б, отдавали все, хоть золото, хоть еду. Мать воспользовалась тем, что их долго не было, открыла каким-то гвоздем замок. Вхожу, говорит, как в пещеру Али-Бабы, — столько там продовольствия. Висят окорока, но целиком ведь его не украдешь, а если отрежешь, то сразу будет видно. Там и колбасы, и бочка топленого масла. Мать растерялась, говорит, не знаю, как что-нибудь незаметно украсть, и тут увидела мешок с картошкой. Она стала его развязывать, а мешок завязан веревкой, узлов на пятнадцать с разных сторон. Мать все ногти обломала, чтобы развязать, потому что эту веревку, прежде чем завязать мешок, вымачивали: когда она высыхала, становилась как каменная. В общем, мама развязала и все считала, с какой стороны сколько узлов. Открыла — мешок картошки, крупная, а сверху посыпана изодранной в клочки газетой. Кто-нибудь возьмет картофелину — и сразу провалится вниз обрывок газеты. А мы в это время просто умирали с голоду. Когда мать мне все это рассказала, я подумал: вот вырасту, приеду в Уфу, найду этих людей и убью их. Но они умерли до того, как я повзрослел.
В 1943 году мы вернулись в Москву. Тогда нельзя было просто так вернуться: требовался вызов, а его присылали, только если ты ученый или нужный на заводе слесарь. Без вызова не пускали: вокруг города было оцепление. Мать говорит, слезли, не доезжая Москвы, на какой-то станции. У меня все глаза были гноем залиты — от недоедания ли, не знаю, а отец был инвалид. Слезли, чтобы прокрасться в Москву.
Нас остановил патруль оцепления. Офицер говорит: «Где вызов?» Мать говорит: «Нет вызова». — «Тогда нельзя!» Мать рассказывала, что встала перед ним на колени и сказала: «А куда я? Нам некуда возвращаться! Хочешь, застрели нас сразу! Нам некуда идти». Он сжалился и разрешил как-то пройти. Мы вернулись на Большую Якиманку, в Москворечье. За все то время, пока мы были в эвакуации, родители должны были выплатить квартплату.
Потом я пошел в школу, которую окончил в 1958 году. Учился на одни тройки, отец сильно бил меня, потому что его часто вызывали в школу: помню записи в дневнике о том, что я срывал занятия. В аттестате у меня было только две четверки, по истории и астрономии. Мне и в голову не приходило куда-то поступать учиться. Я пошел на обувную фабрику «Парижская коммуна» работать учеником столяра.
Если бы не армия, в которую я попал позже, я бы, наверное, и вовсе не захотел учиться дальше. Я служил в 1961–1964 годах, когда был Карибский кризис, «мир висел на волоске». А я был в ракетных войсках за Уралом, в Курганской области, там в лесу располагались огромные шахты для межконтинентальных ракет.
Мы как раз и строили эти шахты вместе со стройбатом, жили в землянках. Кормили нас хуже, чем на «Потемкине», — спасались только спиртом, были бочки со спиртом. Командиры смотрели на это сквозь пальцы, потому что нужно же было чем-то согреваться. Офицеры воровали продовольствие, нас кормили гнилой капустой, гнилой картошкой, и однажды я решил написать письмо в редакцию маленькой газеты уральского военного округа «Блокнот агитатора». Написал, прошло, наверное, больше месяца — меня будят, ведут в штаб. Прихожу и вижу, что приехала комиссия целая, подполковник, майор и капитан. И уже смотрят, сколько чего получено, книги раздаточные изучают. Полковник говорит: «Это вы написали письмо?» Я говорю: «Я». Он говорит: «Мы приехали, чтобы проверить факты, которые вы описываете. Учтите, если здесь есть хоть одно слово неправды, вас будет судить военный трибунал». К счастью, все оказалось правдой. Они все это увидели, выгнали из армии начпрода-майора, а нам вскоре построили хорошую столовую. Когда комиссия кончила работать, через три дня или четыре, подполковник приходит ко мне и говорит: «Вам здесь будет трудно служить, вы насолили многим из командования. Хотите, мы вас переведем куда угодно: в Крым, на Кавказ, под Москву?» Я говорю: «Нет, у меня тут товарищи». Ну они и уехали. Командиры меня, конечно, с тех пор возненавидели. Думаю, я больше 250 суток в общей сложности провел потом на гауптвахте.
Но одно дело, когда наказывают за нарушения, и другое, когда обвиняют несправедливо: тогда я доставал блокнот и начинал писать. А офицеры, увидев этот блокнот, пугались, как бы я еще чего не написал, и поэтому я оказался как будто под пуленепробиваемым колпаком. Тогда подумал: «Ого! Вот кем мне надо быть, журналистом. Если я, солдат, написал, и такой громовой эффект получился, то надо учиться на журналиста».
А в армии есть курсы для подготовки в институт, во всяком случае, раньше были — только для отличников, не для разгильдяев. Но я попросил отца, он прислал мне учебники, и я вставал до подъема, в пять утра, и учился где-то в каптерке. На третьем году службы отличников досрочно демобилизовали и отправили поступать, чтобы они успели. А мне что делать? Ближайший университет — в Свердловске. Я изготовил подложное письмо от имени командующего частью ректору уральского университета, мол, рядовой Варжапетян по роду своей службы не может отлучиться из своей части для сдачи экзаменов, и командование просит разрешить ему в порядке исключения сдать вступительные экзамены в ближайшем педагогическом институте, в городе Шадринск. Друзья, которые бывали в штабе, все это мне помогли изготовить: печати, подписи. Отправили. Теперь надо было перехватить ответ, потому что, если получит командующий, он скажет: «Что?! Как?!». Перехватили. Разрешают, и я бегу 60 километров до Шадринска.
Так я и бегал каждый раз в самоволки: первый экзамен был сочинение, я придумал себе вольную тему: «Образ коммуниста в повести А. Солженицына „Один день Ивана Денисовича“». Получаю пять. Русский устный — пять. Немецкий — пять. Остается последний экзамен, история. Я иду в часть, уже старослужащий, все расстегнуто. Дежурный по части делает мне замечание, почему не по форме. Но вместо того, чтобы сказать: «Слушаюсь, товарищ лейтенант», я начинаю что-то рассказывать, мол, жарко мне. Он еще строже, а я еще хуже отвечаю. В конце концов он мне говорит: «Я вас арестовываю на пять суток», идет в штаб заполнить арестантскую записку. Я в это время стою и думаю: «Три года занимался, три экзамена сдал — и все псу под хвост. Сейчас отвезет он меня на гауптвахту, и все, пропущу последний экзамен». Тогда я иду в солдатскую чайную, подхожу к титану с кипятком, набираю полную кружку и выливаю на руку. Она сразу вздулась, я в санчасть. Прибежал дежурный, говорит: «Где Варжапетян?» — «Случайно ошпарился кипятком». — «Так он еще и членовредитель!» Побежал в санчасть, но там был очень хороший врач, он меня не отдал, и уже через день я с замотанной рукой бежал сдавать последний экзамен. Всё. Послали экзаменационные листы в Свердловск, оттуда пишут: «Вы зачислены на факультет журналистики, на заочное отделение. 10 января — первая сессия». Но наступил декабрь, а я все служу. Уже все мои сверстники, кто пришел со мной, давно дома, а меня за то, что я такой плохой солдат, держали до 30 декабря. Шел четвертый год моей службы.
Потом был мой опыт учебы в трех университетах — казанском, уральском и московском. Самым гнилым оказался Московский университет: крайне низкое качество обучения, потому что почти все по блату были там, особенно на факультете журналистики. Зато очень сильным оказался уральский журфак.
Второй сон Вардвана Варжапетяна: число бездны
Другие важные сны стали целыми рубежами в моей жизни. Когда я начал издавать армяно-еврейский журнал «Ной», несколько раз посещал Израиль, меня приглашали. Во время первой поездки я был членом жюри в соревновании сборных КВН Израиля и Армении, единственным неевреем в жюри. Последний тур, обе эти команды идут вровень. Последним было домашнее задание: три члена жюри отдали победу израильской команде, три — армянской. И вот мой голос решающий. Я его отдал израильской команде. Армяне меня чуть не растерзали. Хотя, если честно, мне обе команды не понравились, потому что они уже тогда вместо экспромтов использовали заготовки.
В Израиле я посетил «Яд Вашем» — музей истории Холокоста и героизма евреев. И там впервые мне назвали точную цифру, сколько было уничтожено евреев в годы Второй мировой войны. На тот момент было известно 5 миллионов 820 тысяч с чем-то. Этот мемориал меня поразил, но поразило и вот еще что: молодые люди, увидев в «Яд Вашем» весь этот ужас, как человека превращали в пепел, дым и прах, увидев, как это страшно, выходят из мемориального комплекса — и смеются. Сперва печаль, слезы, но потом жизнь быстро берет свое. И я стал думать, как взорвать в головах людей этот стереотип: было уничтожено 6 миллионов евреев. 6 миллионов — вот как это? Прямо так, 6 миллионов ровно? Такие цифры ни в коем случае нельзя округлять! Как это можно округлить? На 70 тысяч или на 150 тысяч больше? Это же люди. И я стал думать, как организовать восстание против этого бездумного повторения: было уничтожено 6 миллионов евреев…
Вскоре я увидел сон: огромный пустырь, на нем стоит двухэтажный деревянный домик. Я прохожу по скрипучим ступенькам на второй этаж, а там комната, в которой стоит огромный стол, заваленный грудой всяких интересных книг. И вижу: одна книга совершенно необычная. Она драгоценная, ее листы из золота. Я даже их переворачивал, и эти листы звенели. А на страницах — черные строчки из цифр, строчка за строчкой, все ими заполнено. Я проснулся и понял, что должен сделать.
Я взял пачку бумаги и начал писать цифры безо всякого порядка: 0, 3, 4, 1, 7, 9, 8, 4… Моя задача была в том, чтобы написать столько цифр, сколько было уничтожено евреев. Каждая цифра — уничтоженный еврей. Два года я писал, исписал гору листов. Писал каждый день по 5, по 7 часов. Это очень тяжелый труд — столько цифр написать. Писал и плакал, писал и плакал. Потом я отнес написанное в типографию, чтобы они напечатали рукопись в виде книги. Я назвал ее «Число бездны».
Страницы этой книги не пронумерованы, потому что для евреев она начинается с конца. Моя задача была — сделать такую книгу, которая была бы без всяких слов понятна хоть японцу, хоть арабу, хоть мексиканцу, кому угодно. Я понял, что на это издание не должен собирать пожертвования, как на армяно-еврейский альманах «Ной». Я понял, что должен заплатить сам, и занял 12 тысяч долларов — для меня это была огромная сумма! Книга вышла тиражом 999 экземпляров, я 10 лет продавал ее и расплачивался с долгами. А когда она еще готовилась, мне позвонил директор типографии и говорит: «Вардван, рабочие спрашивают, что это такое мы печатаем? Цифры, цифры, листы, листы — бесконечно. Черные такие. Это же не шпионская шифровка какая-то? Это что такое?» А книга большая, почти 900 страниц. «Мы, — говорит, — чувствуем, что это что-то страшное и зловещее. Что мы печатаем? Придите, расскажите рабочим!» Я пришел, рассказал про евреев, про Холокост. Они были поражены и очень бережно потом все сделали.
Уже изданное «Число бездны» я подарил трем выдающимся ученым: академику Арнольду, математику, академику физико-химических наук Гольданскому и выдающемуся астроному Раушенбаху. Арнольд, великий математик, полистал и говорит: «Ну и что? Что вы хотели сказать этой книгой?» И Гольданский сказал: «Да… Да…» И Раушенбах тоже. Я был поражен. Рабочие поняли, для чего и что это такое, а великие ученые — не поняли. На презентацию книги я пригласил советника по культуре Израиля, замечательного писателя Шамая Голана. Он мне говорит: «Вардван, ну вы же были у нас в Израиле, в музее „Яд Вашем“ были. Что вы, нееврей, можете добавить к тому, что уже написано? Целые библиотеки можно заставить книгами о Холокосте». Говорю: «Ну это не мне судить, если будет время — приходите». Он пришел. Я дал ему книгу, он открыл ее и говорит: «Вардван, вы сделали то, до чего не додумались евреи всего мира. Не надо ни памятников, ни музеев, тут все есть!..» Мне слали письма со всего света: от Библиотеки Конгресса США, от нобелевского лауреата Эли Визеля, от министров, от простых людей.
Недавно я узнал в «Яд Вашем», что через 10 лет после выхода «Числа бездны» дополнительно стало известно еще более 500 тысяч имен жертв. Если бы сейчас нашелся какой-нибудь благодетель, я бы дописал книгу и сделал бы второе издание, потому что «шесть миллионов» — они ни о чем не говорят, они никого не пугают. Помню, как мне сказал драматург Александр Гельман: «Вардванчик, ты сам не знаешь, что ты сотворил. Я теперь знаю, где 12 членов моей семьи. Они здесь. 12 циферок — это мой младший брат, моя бабушка… Твоя книга у меня как двенадцать надгробий дома».
Приключения
Я с детства мечтал быть самым-самым. Но я понимал, что самым красивым не стану, самым сильным не стану, самым богатым тоже (но это меня никогда и не занимало). Такое тщеславие меня не оставляло всю жизнь, может быть, даже и по сию пору не оставляет. Бывало, я ставил какие-то дурацкие рекорды. Допустим, на одной работе фронтовик мне рассказал, как во время войны они прошли вокруг Москвы не то 103 километра, не то 113. Шли они больше двух суток. А я и говорю: «Могу за сутки пройти». Поспорили. И я вышел ранним августовским утром в китайских кедах и по бетонке шел-шел-шел 17 часов без перерыва, пока у меня эти кеды не развалились. Я прошел 83 километра. Сейчас оглядываюсь и думаю: ну просто ужас.
Однажды я решил проверить, сколько смогу не пить и не есть. И вот на глазах у своей жены Маргариты Хемлин, замечательной писательницы, я не ел и не пил шесть с половиной суток. Мог бы и больше, но испугался: вдруг перейду какой-то невосполнимый, резервный рубеж организма. Стал опять есть и пить.
В молодости меня как-то раз послали в колхоз. Мне было 19 лет. Я был лаборантом в Энергетическом институте, которым руководил академик Глеб Кржижановский, друг Ленина, написавший «Вы жертвою пали…». Оттуда меня послали в колхоз, и там с местными мужиками у меня зашел разговор о том, кто в округе самый сильный. Мужики сошлись во мнении, что самый сильный — какой-то там тракторист Коля: он может 150 килограмм взять и тащить. А я говорю: «Могу двести!» Они говорят: «Ну ладно, и мы все можем двести». Отмахиваются от меня, как от мухи. А я опять, бес какой-то меня толкал. Надоел я им в результате. «Ладно, — говорят, — давай, спорим. Вот здесь (мы были на току) — весы, зерно, мешки. Давай!» Насыпают два мешка крепких, один — сто килограмм, второй — сто килограмм. Условие: от весов дойти до навеса, где и хранится пшеница, примерно 50 шагов. Завязывают эти два мешка. Вчетвером берут и кладут мешок на плечи: а пшеница, она идеально просто облегает, прямо прилипает. Положили, говорят: «Сейчас же упадешь!» Я говорю: «Давай-давай». Вот когда они положили второй мешок поверх первого, я почувствовал, что меня, как гармошку, сплющило, будто по колено в землю вбило. Вздохнуть не могу. Думаю, что делать: сбросить стыдно, а как сдвинуться с места, не знаю. Я даже мизинцем пошевелить не могу. И тем не менее как-то и мизинцем я пошевелил, и другими пальцами, и какой-то сантиметр прошел, два, шажок — и дошел до конца, выполнил условие. Я выиграл бутылку водки, тем самым оценив свою жизнь в три рубля. Я много думал об этом случае, потому что по всем мыслимым и немыслимым обстоятельствам должен был мгновенно переломиться позвоночник или что-то такое. В чем же объяснение? Я же не богатырь никакой, никогда спортом не занимался. И я придумал только одно объяснение: что Господь, видя мою беспросветную тупость, послал четырех ангелов, которые поддерживали мешок за четыре угла. Иначе я не могу объяснить, как мне это удалось сделать. Вот такие тщеславие, гордыня, глупость сопутствуют мне всю жизнь. Но что-то удается осуществлять не то чтобы вечное, но доброе, разумное и интересное.
Еще одно приключение — мой уход из журналистов в охотники в Туву. Я учился заочно на факультете журналистики: два года проучился в уральском университете, два — в казанском, и последние два — в московском. Заочно. У меня был научный руководитель — очень известный человек Дитмар Эльяшевич Розенталь, все пользуются его справочниками по орфографии и пунктуации. Темы для дипломных работ тогда были примерно такие: «Партийность в печати», «Как писать очерк». Мне все это было неинтересно. Я придумал себе другую тему — «Фантастика Рэя Брэдбери», и Дитмар Эльяшевич очень испугался. Говорит: «Зачем вам это нужно?» Потому что печатать его тогда печатали, Брэдбери, «Марсианские хроники» уже вышли, «451 градус по Фаренгейту», а написано о нем было очень мало. Но когда узнал, что я написал письмо Брэдбери в Америку и получил от него здоровенную бандероль с журналами, ему посвященными, с его книжками, он перестал спорить. Я попросил Брэдбери ответить на кучу вопросов: например, что послужило поводом для написания его самого знаменитого романа, «451 градус по Фаренгейту». Он говорит: «Это протест против гитлеровской, франкистской и сталинской диктатуры». В общем, антисоветское, я ни одного слова не мог использовать. Но поскольку он мне столько материалов прислал, я сделал диплом. На защите моего диплома оппонентом был один американист известный — он предложил сразу присвоить мне степень кандидата филологических наук, настолько был потрясен дипломом. А в ректорате ответили, что за 200 лет в Московском университете такого прецедента не было, но сказали: «Мы согласны сразу зачислить Варжапетяна в аспирантуру, а его диплом засчитать за вступительный реферат». И я подумал: «Зачем мне это? Я давно хотел поехать в Туву. Особенно с тех пор, как узнал, что это самый центр Азии (то есть место, наиболее удаленное ото всех океанов), что там начинается Енисей. А их единственная русская газета, «Тувинская правда», тогда слезно молила: «Пришлите нам журналиста, пришлите». Двенадцать лет они запрос посылали, но ни одного дурака не нашлось. Вот я и нашелся. Приехал в столицу Тувы, Кызыл, стал работать в газете. Работал-работал, а главный редактор не разрешал мне чай пить в кабинете. Он говорит: «Это что, чайная что ли?» Я говорю: «Работал до этого в «Литературной газете», там и портвейн продают, и коньяк, и пиво!» А он в ответ: «Это вы клевещете!» В общем, недолго поработал я там и ушел в охотники, в самый глухой район Тувы. Там около года охотничал, добывал рыбу. Убить никого толком мне так и не довелось, лишь однажды убил волчицу, да и то скорее от испуга.
В общем, кем я только не был: и грузчиком работал, и в железнодорожной прачечной, и почтальоном, и охранником на автостоянке, и лаборантом, и в геолого-разведочной партии, учился в медицинском училище, был журналистом. Столько всяких занятий — и все пригодилось, как мне кажется. Особенно пригодилось, когда я решил стать писателем. А стать им я решил, когда был охотником. У меня была тогда своя избушка в этой республике Тува, в самом глухом ее районе, Тоджинском. (Тува, между прочим, до 1912 года входила в состав Китая, Урянхайский край. Я видел людей, которые еще были рабами у князей, рассказывали мне всякие страшные и удивительные истории.) Там я и решил чего-нибудь попробовать написать.
Вернулся в Москву, а в Москве меня не прописывали: как оказалось, я потерял прописку. Я уехал в Архангельскую область, стал катать вагонетки на деревообделочном комбинате, который строил щитовые бараки для БАМа. Но потом мне все-таки прописку вернули, и когда я сказал матери, что хочу быть писателем, она так испугалась! Моя мама, Анастасия Петровна Хохлова, родилась в деревне Медвино Рязанской области, она была неграмотная. Мама страшно испугалась, сказала: «Ты что, только дети министров, академиков, генералов могут быть писателями». И вот ее неверие мне столько сил дало! Если бы она меня хвалила, сказала бы: «Ну конечно, ты же такой талантливый», — уверен, из меня бы ничего не вышло. Но я хотел ей доказать, что могу.
Конечно, много лет это была графомания совершенная. Как и у Брэдбери — он же писал, писал, писал рассказы, бегал по всем фантастам: Хайнлайн, Кларк, прочие. Они потом говорили: «Эх, жалко, что мы его не утопили вместе с этой его графоманией». Он сочинил гору научной фантастики, но потом в саду все это сжег и стал писать «Марсианские хроники». Не сравнивая себя ни в коей мере с великим и любимым писателем, я действительно, наверное, десятки тысяч рассказов написал, и это была совершенная графомания, пока количество не перешло в блестки качества.
Первое серьезное, что я написал, была повесть об Омаре Хайяме: решил писать повести о своих любимых поэтах. Сначала написал о Хайяме, потом о Вийоне, и десять лет ходил по издательствам, по редакциям. Приходишь в толстый журнал, первый вопрос: «Вы член Союза писателей?» — «Нет!» — «А вам надо быть членом Союза писателей…» Приходишь в издательство, они тоже говорят: «А вы член Союза писателей?» Заколдованный круг. Десять лет я так ходил. Мне все говорят: «Талантливый ты человек!» И рецензенты, которым толстые журналы давали задания, хорошее пишут. Допустим, Мариэтта Чудакова. Ей дали повесть о Хайяме. Все сказали: «Ну, старик, она от тебя камня на камне не оставит». А она написала прекрасную рецензию. Две прекрасных рецензии «Новый мир» дал, а печатать не печатает. И я был близок даже… Я видел, как люди спиваются, сходят с ума, вешаются — оттого, что они талантливые, но их никто не печатает. Они даже в самиздат не могли пойти. Допустим, человек никакой не диссидент, не инакомыслящий, просто хороший поэт, хороший прозаик, но его нигде не печатают. А тогда же нельзя было за свой счет напечатать, только через Главлит. Так некоторые люди сходили с ума, спивались и вешались.
А мне повезло, мне очень здорово повезло. Я решил пойти в самое лучшее и известное тогда издательство — «Советский писатель». Принес две повести, а мне говорят: «Вы член Союза писателей?» — «Нет». — «Тогда идите в литературную консультацию». Тогда я кладу рукопись им на стол и говорю: «Вот моя рукопись. Вы тут сидите и получаете деньги за то, чтобы читать рукописи. И будьте добры, прочитайте и напишите, что я бездарный, поэтому вы меня не можете напечатать, я графоман. Всё!» Оставил рукопись, и на мое счастье как раз в это же время пришла туда комиссия: обнаружилось, что издательство заключало липовые договоры на несуществующие произведения. Выгнали заведующего редакцией. Когда стали смотреть папки с одобренными рукописями, там вместо романов были газеты. В общем, пришла новая редакция, новая заведующая. Стали искать, что печатать, надо же что-то печатать. Стали смотреть самотек и обнаружили мою рукопись. Отдали ее на рецензию: одна рецензия была в высшей степени хвалебная, другая разгромная. Дали на третью — она была очень хорошая. И редактор, замечательный редактор Зеленов, фронтовик, тоже дал хорошую рецензию. Прошло всего пять месяцев после того дня, как я принес рукопись, и уже через пять месяцев вышла книга. «Баллада судьбы» — ее сразу стотысячным тиражом выпустили. Я через неделю уже не мог ее купить. Все было продано. Хайям и Вийон — это же интересно! Меня сразу приняли в Союз писателей с этой книгой, и я стал писать дальше.
Третий сон Вардвана Варжапетяна: «И назовут тебя Вениамин»
Был и другой сон. На него ушло пять лет. В двухтысячном году в Москве организовали курсы для еврейской интеллигенции, чтобы они учили иврит. И меня «за заслуги перед еврейским народом» пригласили его изучать. Я подумал: «А попробую!»
Я был единственный гой среди тех тридцати человек, которые начали изучать язык, а через четыре месяца, когда кончилось финансирование, я был единственным, кто не пропустил ни одного урока. Закончило нас четверо. А учил нас заведующий кафедрой современного иврита Института восточных языков Александр Александрович Крюков, выдающийся специалист. И он говорит: «Вардван, вы так хорошо занимаетесь (а я тогда уже писал стихи на иврите и прочее), приходите, будете вместе с моими студентами учить дальше». Я говорю: «Нет, спасибо, Александр Александрович, вы меня научили читать-писать, достаточно».
Потом я купил Тору двуязычную, на русском и древнееврейском. Год целый читал с утра до вечера вслух: «Берешит бара’ Элохим эт ха’шамайим веет ха’эретц…» Вначале Господь сотворил небеса и землю… Один раз прочитаю — снова начинаю. И вот читаю, читаю, а иногда себе говорю: «Вардванчик, вот это место ты мог бы лучше перевести, чем в синодальном переводе!» И в общем, однажды я увидел сон. Какая-то чепуха снится, но вдруг она как ураганом сметается, вместо нее сплошная чернота, а я слышу внятно и громко две фразы: «И примешь послушание. И назовут тебя Вениамин». Просыпаюсь, думаю: «Это точно не простой сон». Примешь послушание — значит, нужно что-то важное сделать. И назовут тебя Вениамин — Вениамин по-древнееврейски Бен-Йомин — сын правой руки, сын десницы. Думаю, ну я писатель, но что я своей десницей могу сделать такого великого? А, думаю, вот ты читаешь Тору и тебе кажется, что можешь лучше перевести, так и сделай лучше перевод. Я пять лет сидел и переводил Пятикнижие Моисея, оно же Тора, оно же Священное Писание. Переведу одну книжку — собираю пожертвования и издаю, переведу вторую книжку — то же самое.
Дорога из Рима
Позже у меня вышла книга «Дорога из Рима», в нее вошли пять повестей о моих любимых поэтах: Хайяме, Вийоне, Овидии, Григоре Нарекаци и Ли Бо. В «Советском писателе» меня опубликовали в 1983 году, а «Дорога из Рима» стала первой книгой советского писателя, изданной за свой счет. Это был уже, по-моему, 1989-й. И я ее сам продавал: на Страстном бульваре, у входа в метро «Чеховская», рядом с аркой (под арку проходишь, и там моя любимая библиотека, имени Чехова). Два месяца — декабрь и январь — я ее продавал, и продал все пять тысяч экземпляров. Без всяких договорных цен: цена была на обложке указана, 5 рублей. Такой эксперимент, я считаю, необходим каждому писателю: хотя бы тысячу экземпляров, если он вообще смог напечататься, продать самому и смотреть в лицо людям, которые будут покупать. Чтобы они могли прийти через день, через неделю и сказать тебе все, что думают о тебе и о твоей книге. Сказать хорошее или в лицо тебе плюнуть. Уверен, многие писатели прятали бы лицо, если бы им такое предложили, потому что книги бывают разные. Но я услышал о себе столько хорошего! Сидел как продавец, в валенках, иногда в тулупе. Продаешь, продаешь, потом спрашивают: «А вы не знаете, кто это написал?». Я говорю: «Я!» — «Как, вы? Вы тот самый Варжапетян?» И человек идет, приносит бутылку водки, или там какого-нибудь кагора, или пирожков. Это было счастье. И потом я узнал, кто мой главный читатель. Это интеллигентные женщины от 35 до 50 лет, мощное социологическое исследование получилось. За все время две книги мне вернули: не понравилось двум из пяти тысяч.
Я когда собрал эту книгу, «Дорога из Рима», принес ее в издательство «Юридическая литература» — оно художественные тексты тоже издавало. Директор мне сказал, что один предприниматель читал мои книги и согласен профинансировать издание. И вот они печатают мою новую книгу в типографии во Владимире, и вдруг мне директор звонит и говорит: «Вардван! Позвонил этот предприниматель, сказал, что он разорен, не может принять участие. Что делать?» Мне, говорит, жалко, не знаю, что делать. Я говорю: «Вы верите мне?» — «Как сказать, ну вроде верю!» — «Тогда допечатывайте книгу, отдайте мне весь тираж, а я сяду и буду ее продавать». Он, наверное, мне не поверил. Вскоре приехал контейнер из Владимира на какую-то товарную станцию. Целая эпопея была, чтобы найти грузчиков, кран, потом доставить и разгрузить контейнер. Привез в результате тираж в Чеховскую библиотеку: они разрешили мне у себя все сложить, а потом и столик для продажи дали. И вот за два месяца я все продал, расплатился с издательством. 12 тысяч им отдал, а 13 тысяч — себе в карман, это для меня были огромные деньги. Столько людей я за это время перевидал: какие-то фашисты подходили, либералы, казаки. Но люди двух категорий не купили ни одной книги: военные и писатели. Подходили-то многие, но первые думали, что я должен подарить им книгу. А я говорил: «Здесь я продавец, вот ты придешь ко мне домой — с удовольствием подарю». Писатели смеялись: «Вот ты дурак, Вардван! Это надо же, такие деньги заплатил, такие деньги». А потом, через много лет, они же мне говорили: «Какой ты молодец! Сейчас ни за какие деньги уже не издашь…»
Четвертый сон Вардвана Варжапетяна: марафон
Еще был один сон… Некоторые, когда мне в 2003 году проломили в августе голову, решили, «это тебе за юдофильство твое». За журнал и все остальное. Но кто проломил? Сзади подошел человек и всю башку мне кувалдой размозжил. Но, слава богу, я остался жив. Не знаю, что и кто это был. Ничего не взял человек, ни деньги, ни документы, ни мобильник. Просто убил меня, бросил кувалду и ушел. Даже по «Эху Москвы» сказали: «Убили писателя такого-то». А я оказался жив, в Первой градской, куда меня привезли, через пять или семь дней очнулся.
Я очнулся уже другим человеком. Я был крещен в детстве в Уфе, в эвакуации. Мама крестила, она была верующая. Дал мне священник имя Виктор, потому что мама русская, а отец-то назвал меня Вардван — для мамы это было не произносимо, для рязанской женщины. Но и Виктором она меня в семье не могла называть, боялась, что отец обидится. И вот теперь я очнулся верующим человеком. До этого — не верил, а очнулся совершенно другим в смысле веры. Как будто я всю жизнь верил и молился, молился, молился.
Когда выписали, стал ходить в церковь. То одна мне не нравилась церковь, то другая. Ну нашел церковь — храм священномученика Антипы — это Колымажный проезд, рядом с Музеем изобразительных искусств. Если стоять лицом к нему, то справа такой проулочек, в нем храм. Мне понравился очень батюшка там, отец Дмитрий. И вот — стою молюсь, храм набит битком, потому что завтра начинается Великий пост, и такую проповедь страстную произносит этот священник.
Я иду после службы и думаю: «Как же мне достойно пройти Великий пост? Семь недель не шутка! Сорок девять дней!» И снится мне сон. Огромный стадион набит до отказа. Чемпионат мира по легкой атлетике. Разыгрывается последняя золотая медаль. Марафон. На дорожку выходят лучшие марафонцы мира, и комментатор объявляет: «Сейчас стартуют лучшие марафонцы мира. Среди них — один старик, который вообще первый раз на стадионе, тоже хочет бежать. Давайте пожелаем ему успеха!». И стадион: «Старина, давай, не подкачай, мы за тебя болеем!» А старик — это я. Марафонцы решили между собой, что будет выстрел, но они подождут, дадут ему пробежать два километра, а потом уж сами, дадут ему фору. Прозвучал выстрел, старина этот рванулся. С дистанции докладывают: «Он пробежал 500 метров, 1000 метров, 2000 метров!» И тогда остальные побежали. Через 2,5 часа — стадион ждет — появляется победитель, разрывает финишную ленточку. Потом второй, потом сто двадцать второй, потом какой-то еще. И через час после самого последнего на заплетающихся ногах еле-еле доползает до финиша этот старик, а весь стадион встает и ему хлопает, так хлопает. Просыпаюсь я, думаю: «Господи, вот это сон!» И, значит, молюсь все эти дни. Уже заканчивается 49-й день Великого поста, завтра Пасха. Опять храм набит, священник вновь очень хорошую проповедь произносит. И говорит: «Два человека достойно прошли недели Великого поста. Я по своему служению, потому что мне положено, и Вардван. Давайте споем ему многие лета». Я это слышу, и у меня ноги подкосились. Падаю на колени, говорю: «Отец Дмитрий! Я не достоин!» Он говорит: «Я знаю, кто чего достоин!» То есть он ничего не угадывал, просто я ходил в храм все это время, и днем, и вечером. Иногда один стоял: священник, певчие и я стою один.
После этого я столько раз пытался не то что семь недель поста достойно прожить, но хотя бы одну — так же истово, с таким же рвением. Ничего не получалось, даже одного дня такого не получалось прожить. Тогда вот этот сон я воспринял как какое-то благословение: мол, у тебя все получится, у тебя все будет хорошо. Не то что поститься — это самое простое, а именно молиться, молиться, молиться. И очищать себя, сдирать с себя грехи, которых 150 слоев, наверное. Подумал, что хотя бы один раз я это прошел, и знаю теперь, что это такое — Великий пост.
Добрые книги
Поскольку я часто хожу по книжным магазинам, мне такое пришло однажды в голову. Огромные магазины, «Москва», «Библио-Глобус», и вот приходит туда человек, хоть городской, хоть сельский, и говорит: «Я хочу купить добрую книгу. Для внука, для ребенка, для себя. Где у вас добрые книги?». Продавщица говорит: «Какие добрые книги? Вот русская классика, вот детская литература, вот сказки». — «А где добрые книги?» — «Смотрите, ищите». Тогда я подумал, что надо издать серию «добрых книг». Я встал у церкви и начал просить подаяние, собирал целый год. Набрал больше трех тысяч долларов (но мне не доллары, конечно, подавали). На каждую книжку потребовалось по 100 долларов. В результате я издал тридцать с лишним книжек, целую библиотечку. Попросил одного художника Леву Саксонова, и он сделал очень хороший макет. И все люди, которые берут в руки эти книги, сразу улыбаются. Но они не просто добрые, эти книжки. Я прочитал все русские сказки, тысячи и тысячи, чтобы выбрать добрую сказку, и нашел только две: это «Репка» и «Курочка Ряба». Остальные вроде тоже сказки, но они же бывают и очень злые. Братья Гримм, например. Да и у Андерсена — то же «Огниво»! Помните? Ведьма там набила солдату карманы золотом и говорит: «Ну, давай мне теперь огниво!» А он думает: «Чего это мне его отдавать?» Достал саблю и срубил ведьме голову. Вот тебе и сказка. Я рад, что в конце концов сделал такую серию.
А изначальный замысел у меня был грандиозный. На первых книжках, сзади на обложке, я писал, что эта книга — первый шаг к созданию Серафимограда, города, где не будет униженных, обездоленных людей. Тогда были президентские выборы, президентом стал Медведев. И я хотел до него донести, что России отступать некуда: очень тяжело люди жили. Бандитизм, разбои — страшные были годы и времена. И я подумал, вот у меня есть идея: на земле Серафима Саровского основать город Серафимоград, куда будут стекаться нищие, больные, прокаженные со всей России, зная, что тут их никто не обидит, что тут о них будут заботиться, кормить, лечить. Это будет город для несчастных и обездоленных, где сироты поселятся вместе с престарелыми. Не будет отдельных детских домом и домов престарелых, они будут жить вместе. Потому что старики и сироты похожи: старики будут все рассказывать детям, а дети будут спрашивать у стариков. Там будут и синагоги, и мечети, и православные церкви. Город доброты! Я подумал: вот схватится Медведев — о! вот это да! — и в первый же день президентства он поедет в Саров, на место, которое облюбует, и распорядится заложить там камень под этот город. И люди бы на это откликнулись. Потому что это город, которого вообще на земном шаре никогда не было. Город солнца построить! Но только на несколько ступенек по пути к президенту мне удалось подняться, не дальше. А библиотечку я все-таки издал.
Александр Тиняков
Тинякова прозвали «Смердяковым русской поэзии». Но когда я читал связанные с ним документы, обнаружил и много противоположного этому. Я долго занимался Тиняковым, ушло на это больше пяти лет. У меня лежат два тома того, что я навыписывал из архивов руками, переписывал из газет и документов. Больше 1100 страниц на машинке потом набрал: сначала выписывал в блокнот от руки, а потом приезжал в Москву и перепечатывал. Все это систематизировано по разделам. Там столько сокровищ! Столько неизданных и никому не известных писем, заметок самого Тинякова, иногда очень интересных. Ведь и во мне, в моей душе, полно грязи. Я такой же бабник, как и он, выпивал будь здоров. Хвастун, и тщеславия во мне полно. И мы оба талантливы — он по-своему, я по-своему. А потом, ведь с ним же все дружили, весь Серебряный век! Северянин, Гумилев, Блок, Цветаева, Ахматова, Садовской, Кузмин, Сологуб, Чеботаревская — все! Весь Серебряный век. Писали ему: «Дорогой Александр Иванович, преподношу Вам свою книгу». Мережковский ему пишет: «Александр Иванович, вы обязательно должны написать про это — у меня выходит собрание сочинений — только вы способны особо это увидеть, я распорядился в издательстве, чтобы вам доставили это полное собрание сочинений». Значит они чего-то видели в нем, и Блок, и все эти люди? Значит что-то в нем было такое? Если он был им интересен, великим людям, так почему он не может быть интересен нашим современникам? Ведь это кривое зеркало Серебряного века, если так можно выразиться.
Действительно, я выбрал самого гнусного персонажа того времени. Это гораздо интереснее, чем просто какой-то подловатый персонаж — таких ведь миллион. И потом, конечно, эти его качели судьбы. Ведь когда он начинал, у него были такие лирические стихи хорошие, видно было, что чистая душа. Ведь пошел он в Ясную Поляну к Толстому — спросить, как жить. А Толстой посоветовал возвращаться в семью, с которой тот порвал, в гимназию вернуться. У Тинякова были благие порывы. И подлости тоже: он обливал грязью людей, которые много добра ему сделали. Горький считал, что в Тинякове пропадает очень хороший прозаик.
Мне в первую очередь было интересно открыть его для самого себя, но и для других людей. Думал, что книгу о нем напишу, но потом понял, что это выше моих сил. Слишком много грязи. Хотя в одной заметке в «Новом мире» как-то упоминалось, что Варжапетян написал «огромный труд о Тинякове», но до сих пор у меня есть только черновик этого труда, а в издательстве Common Place вышла только небольшая моя книжка «Кое-что про Тинякова», около двухсот страниц.
Мне иногда говорят: «Чего ты на себя наговариваешь? Тебя послушать, так ты вообще ужасен!» Но я на себя и хорошее наговариваю, и плохое тоже. А не будь у меня интереса к Тинякову, я бы Серебряный век, который я весь прочитал, пролистал в архивах и собраниях, для себя бы не открыл. Скажем, история с Бейлисом, обвиненным в убийстве ребенка, — это, конечно, страшное дело. И Тиняков настаивал в статьях на том, что Бейлис виновен, что он убийца. Короленко и Горький писали, зная умонастроения русского общества (а Горький-то уж как никто знал, от низов до фрейлин и всех остальных), что на суде чуда не произойдет, присяжные скажут: «Конечно виновен!». То, что присяжные сказали «невиновен», вот эти мужики, мещане, какой-то там кондуктор почтовой службы, — настоящее чудо.
Правильно я в книге написал, что если уж отмечать праздник народного единства, то как раз в день вынесения приговора Бейлису, вот это было бы не что-то выдуманное. Тогда действительно случилось чудо — Россия сказала: «Невиновен!». Хотя из дворца требовали признать его виновным. Ни одного православного священника не нашли, чтобы он выступил экспертом по кровавым наветам, пришлось ксёндза Пронайтиса брать, антисемита. Ни один киевский прокурор не согласился быть обвинителем. Это же говорит о том, что была страна, где и погромы были, но были и удивительно совестливые люди. Мне кажется, они есть и сейчас.