В ближайшее время в издательстве V–A–C Press выходит книга «Сказки мятежей и трюфлей» — сборник малоизвестных фантастических произведений русских авторов XVIII–XIX веков. Чтобы подробнее узнать о книге, вы можете послушать подкаст с ее составителем, писателем и переводчиком Виталием Тимофеевичем Бабенко.
В этом выпуске онлайн-журнала V–A–C Sreda мы публикуем один из рассказов, вошедших в сборник: «Сказку о мертвом теле, неизвестно кому принадлежащем» Владимира Одоевского, писателя-сказочника, мыслителя эпохи романтизма, одного из основоположников русского музыкознания.
Правда, волостной писарь, выходя на четвереньках из шинка, видел, что месяц, ни с сего, ни с того, танцовал на небе и уверял с божбою в том все село; но миряне качали головами и даже подымали его на смех.
Рудый Панько, в Вечерах на Хуторе
По торговым селам Реженского уезда было сделано от Земского Суда следующее объявление:
«От Реженского Земского Суда объявляется, что в ведомстве его, на выгонной земле деревни Морковкиной — Наташино тож, 21-го минувшего Ноября найдено неизвестно чье мертвое мужеска пола тело, одетое в серый суконный ветхий шинель; в нитяном кушаке, жилете суконном красного и отчасти зеленого цвета, в рубашке красной пестрядинной; на голове картуз из старых пестрядинных тряпиц с кожаным козырьком; от роду покойному около 43 лет, росту 2 арш. 10 вершков, волосом светло-рус, лицом бел, гладколиц, глаза серые, бороду бреет, подбородок с проседью, нос велик и несколько на сторону, телосложения слабого. Почему сим объявляется: не окажется ли оному телу бывших родственников или владельца оного тела; таковые благоволили бы уведомить от себя в село Морковкино — Наташино тож, где и следствие об оном, неизвестно кому принадлежащем, теле производится; а если таковых не найдется, то и о том благоволили б уведомить в оное же село Морковкино».
Три недели прошло в ожидании владельцев мертвого тела; никто не являлся и наконец Заседатель с Уездным Лекарем отправились к помещику села Морковкина в гости; в выморочной избе отвели квартиру Приказному Севастьянычу, также прикомандированному на следствие. В той же избе, в заклети, находилось мертвое тело которое назавтра Суд собирался вскрыть и похоронить обыкновенным порядком. Ласковый Помещик, для утешения Севастьяныча в его уединении, прислал ему с барского двора гуся с подливой, да штоф домашней желудочной настойки.
Уже смерклось. Севастьяныч, как человек оккуратный, вместо того чтоб по обыкновению своих собратий, взобраться на полати возле только что истопленной и жарко истопленной печи, — рассудил за благо заняться приготовлением бумаг к завтрешнему заседанию, по тому более уважению что хотя от гуся остались одни кости, но только четверть штофа была опорожнена; он предварительно поправил светильню в железном ночнике, нарочито для подобных случаев хранимом старостой села Морковкина, — и потом из кожаного мешка вытащил старую замасленную тетрадку. Севастьяныч не мог на нее посмотреть без умиления: то были выписки из различных Указов, касающихся до земских дел, доставшиеся ему по наследству от батюшки, блаженной памяти Подьячего с приписью –, в городе Реженске за ябеды, лихоимство и непристойное поведение отставленного от должности, с таковым впрочем пояснением, чтобы его впредь никуда не определять и просьб от него не принимать, — за что он и пользовался уважением всего уезда. Севастьяныч, невольно вспоминал, что ета тетрадка была единственный кодекс которым руководствовался Реженский Земский Суд в своих действиях; что один Севастьяныч мог быть истолкователем таинственных символов етой Сивиллиной книги; что посредством ее магической силы он держал в повиновении и Исправника, и Заседателей, и заставлял всех жителей околодка прибегать к себе за советами и наставлениями; почему он и берег ее как зеницу ока, никому не показывал и вынимал из-под спуда только в случае крайней надобности; с усмешкой он останавливался на тех страницах, где частью рукою его покойного батюшки и частью его собственной, были то замараны, то вновь написаны разные незначущие частицы, как то: не, а, и и проч., и естественным образом Севастьянычу приходило на ум: как глупы люди и как умны он и его батюшка.
Между тем он опорожнил вторую четверть штофа и принялся за работу; но пока привычная рука его быстро выгибала крючки на бумаге, его самолюбие, возбужденное видом тетрадки, работало: он вспоминал сколько раз он перевозил мертвые тела на границу соседнего уезда и тем избавлял своего Исправника от излишних хлопот: да и вообще: составить ли определение, справки ли навести, подвести ли законы, войти ли в сношение с просителями, рапортовать ли начальству о невозможности исполнить его предписания, — везде и на все Севастьяныч; с улыбкой вспоминал он об изобретенном им средстве: всякий повальный обыск обращать в любую сторону; он вспоминал как еще недавно таким невинным способом он спас одного своего благоприятеля: етот благоприятель сделал какое-то дельце, за которое он мог бы легко совершить некоторое не совсем приятное путешествие; учинен допрос, наряжен повальный обыск, — но при сем случае Севастьяныч надоумил спросить прежде всех одного грамотного молодца с руки его благоприятелю; по словам грамотного молодца написали бумагу, которую грамотный молодец перекрестясь подписал, а сам Севастьяныч приступил к одному обывателю, к другому, к третьему с вопросом: «¿И ты тоже, и ты тоже?» да так скоро начал перебирать их, что –, пока обыватели еще чесали за ухом и кланялись, приготовляясь к ответу, — он успел их переспросить всех до последнего, и грамотный молодец снова, за неумением грамоты своих товарищей, подписал перекрестясь их единогласное показание. С неменьшим удовольствием вспоминал Севастьяныч как при случившемся значительном начете на Исправника, он успел вплести в ето дело человек до пятидесяти, начет разложить на всю братию, а потом всех и подвести под милостивый Манифест. — Словом, Севастьяныч видел, что во всех знаменитых делах Реженского Земского Суда он был единственным виновником, единственным выдумщиком и единственным исполнителем; что без него бы погиб Заседатель, погиб Исправник, погиб и Уездный Судья и Уездный Предводитель; что им одним держится древняя слава Реженского уезда, — и невольно по душе Севастьяныча пробежало сладкое ощущение собственного достоинства. Правда, издали –, как будто из облаков, — мелькали ему в глаза сердитые глаза Губернатора, допрашивающее лицо Секретаря Уголовной Палаты; но он посмотрел на занесенные метелью окошки; подумал о трех стах верстах, отделяющих его от сего ужасного призрака; для увеличения бодрости выпил третью четверть штофа и — – мысли его сделались гораздо веселее: ему представился его веселый Реженский домик, нажитый своим умком; бутыли с наливкой на окошке между двумя бальзаминными горшками; шкап с посудой и между ней в средине на почетном месте хрустальная на фарфоровом блюдце перешница: вот идет его полная белолицая Лукерья Петровна; в руках у ней сдобный крупичатый коровай; вот телка, откормленная к Святкам, смотрит на Севастьяныча; большой чайник с самоваром ему кланяется и подвигается к нему; вот теплая лежанка, а возле лежанки перина с камчатным одеялом, а под периной свернутый лоскут пестрядки, а в пестрядке белая холстинка, а в холстинке кожаный книжник, а в книжнике серенькие бумажки; — тут воображение перенесло Севастьяныча в лета его юности: ему представилось его бедное житье-бытье в батюшкином доме; как часто он голодал от матушкиной скупости; как его отдали к дьячку учиться грамоте –, он от души хохотал вспоминая, как однажды с товарищами забрался к своему учителю в сад за яблоками и напугал дьячка который принял его за настоящего вора; как за то был высечен и в отмщение оскоромил своего учителя в самую Страстную Пятницу; потом представлялось ему: как наконец он обогнал всех своих сверстников и достиг до того что читал апостол в приходской церкви, начиная самым густым басом и кончая самым тоненьким голоском, на удивление всему городу; как Исправник, заметив что в ребенке будет прок, приписал его к Земскому Суду; как он начал входить в ум; оженился с своей дражайшей Лукерьей Петровной; получил чин Губернского Регистратора, в коем и доднесь пребывает, да добра наживает; сердце его растаяло от умиления и он на радости опорожнил и последнюю четверть обворожительного напитка. Тут пришло Севастьянычу в голову что он не только что в Приказе, но хват на все руки: как заслушиваются его, когда он под вечерок, в веселый час, примется рассказывать о Бове Королевиче, о похождениях Ваньки Каина, о путешествии купца Коробейникова в Иерусалим — неумолкаемые гусли, да и только! — и Севастьяныч начал мечтать: куда бы хорошо было, если бы у него была сила Бовы Королевича и он бы смог кого за руку — у того рука прочь, кого за голову — у того голова прочь; потом захотелось ему посмотреть, чтó за Кипрский такой остров есть, который, — как описывает Коробейников, — изобилен деревянным маслом и Греческим мылом, где люди ездят на ослах и на верблюдах, и он стал смеяться над тамошними обывателями которые не могут догадаться запрягать их в сани; тут начались в голове его рассуждения: — он нашел что или в книгах неправду пишут, или вообще Греки должны быть народ очень глупый, потому что он сам расспрашивал у Греков –, приезжавших на Реженскую ярмарку с мылом и пряниками, и которым кажется должно было знать чтó в их земле делается, ¿зачем они взяли город Трою –, как именно пишет Коробейников, — а Царь-град уступили Туркам? — и никакого толку от етого народа не мог добиться: чтó за Троя такая, Греки не могли ему рассказать, говоря что вероятно выстроили и взяли етот город в их отсутствие; — пока он занимался етим важным вопросом пред глазами его проходили: и Арапские разбойники; и Гнилое море; и процессия погребения кота; и Палаты Царя Фараона, внутри все вызолоченные; и птица Строфокамил, вышиной с человека, с утиной головой, с камнем в копыте….
Его размышления были прерваны следующими словами которые кто-то проговорил подле него:
«Батюшка Иван Севастьяныч! я к вам с покорнейшей просьбой»
Ети слова напомнили Севастьянычу его ролю Приказного и он по обыкновению принялся писать гораздо скорее, наклонил голову как можно ниже и не сворачивая глаз с бумаги отвечал протяжным голосом:
— ¿Что вам угодно?
«Вы от Суда вызываете владельцев поднятого в Морковкине мертвого тела».
— Та-ак-с. –
«Так изволите видеть — ето тело мое» –
— Та-ак-с. –
«¿Так нельзя ли мне сделать милость поскорее его выдать?»
— Та-ак-к. –
«А уж на благодарность мою надейтесь…»
— Та-ак-с; — ¿Что же покойник-та, крепостной, что ли, ваш был?......» –
«Нет, Иван Севастьяныч, какой крепостной, ето тело мое, собственное мое….»
— Та-ак-с. –
«Вы можете себе вообразить, каково мне без тела. — Сделайте одолжение, помогите поскорее».
— Все можно-с, да трудновато немного скоро-то ето дело сделать, — ведь оно не блин, кругом пальца не обвернешь; справки надобно навести, кабы подмазать немного……. –
«Да уж в етом не сомневайтесь, — выдайте лишь только мое тело, а то я и пятидесяти рублей не пожалею…»
При сих словах Севастьяныч поднял голову, но не видя никого сказал:
«Да войдите сюда, что на морозе стоять».
— Да я здесь, Иван Севастьяныч, возле вас стою. –
Севастьяныч поправил лампадку, протер глаза, но не видя ничего, пробормотал:
«Тьфу, к черту! — ¿да что я, ослеп что ли? — я вас не вижу сударь».
— Ничего нет мудреного! ¿как же вам меня видеть без тела? –
«Я право в толк не войду вашей речи, дайте хоть взглянуть на себя».
— Извольте, я могу вам показаться на минуту……… только мне ето очень трудно…… –
И при сих словах в темном углу стало показываться какое-то лицо без образа; то явится, то опять пропадет –, словно молодой человек в первый раз приехавший на бал, — хочется ему подойти к дамам и боится, выставит лицо из толпы и опять спрячется…….
— Извините-с — между тем говорил голос — сделайте милость извините, вы не можете себе вообразить как трудно без тела показываться! — сделайте милость, отдайте мне его поскорее, — говорят вам, что пятидесяти рублей не пожалею. –
«Рад вам служить, сударь, но право в толк не возьму ваших речей……. ¿есть у вас просьба?......»
— ¿Помилуйте, — какая просьба? как мне было без тела ее написать? уж сделайте милость, вы сами потрудитесь. –
«Легко сказать, сударь, потрудиться, говорят вам, что я тут ни черта не понимаю….»
— Уж пишите только, — я вам буду сказывать. –
Севастьяныч вынул лист гербовой бумаги.
«Скажите, сделайте милость: ¿есть ли у вас по крайней мере чин, имя и отчество?» –
— ¿Как же? — меня зовут Цвеерлей-Джон-Луи. –
«¿Чин ваш сударь?»
— Иностранец. –
И Севастьяныч написал на гербовом листе крупными буквами:
«В Реженский Земский Суд от иностранного недоросля из дворян Савелия Жалуева, объяснение:
«¿Что ж далее?»
— Извольте только написать, — я уж вам буду сказывать; пишите: имею я…. –
«¿Недвижимое имение что ли?» спросил Севастьяныч.
— Нет-с: имею я несчастную слабость……. –
«¿К крепким напиткам, что ли? — о ето весьма непохвально….»
— Нет-с: имею я несчастную слабость выходить из моего тела… –
«Кой черт!» вскричал Севастьяныч, кинув перо, «да вы меня морочите, сударь!»
— Уверяю вас, что говорю сущую правду, — пишите только знайте; пятьдесят рублей вам за одну просьбу, да пятьдесят еще, когда выхлопочете дело……. –
И Севастьяныч снова принялся за перо.
— Сего 20 октября ехал я в кибитке, по своей надобности, по Реженскому тракту, на одной подводе и как на дворе было холодно, и дороги Реженского Уезда особенно дурны……. –
«Нет уж на етом извините» возразил Севастьяныч, «етого написать никак нельзя; ето личность, а личности в просьбах помещать Указами запрещено….»
— По мне пожалуй; ну так просто: на дворе было так холодно, что я боялся заморозить свою душу, — да и вообще мне так захотелось скорее приехать на ночлег…… что я не утерпел…. и, по своей обыкновенной привычке, выскочил из моего тела…… –
«Помилуйте!» — вскричал Севастьяныч. –
— Ничего, ничего, продолжайте, — что ж делать, если такая у меня привычка… ¿ведь в ней ничего нет противозаконного, не правда ли? –
«Та-ак-с» отвечал Севастьяныч «¿что ж далее?»
— Извольте писать: выскочил из моего тела, уклал его хорошенько во внутренности кибитки……. чтобы оно не выпало, … связал у него руки вожжами и отправился на станцию…. в той надежде, что лошадь сама прибежит на знакомый двор… –
«Должно признаться» заметил Севастьяныч, «что вы в сем случае поступили очень неосмотрительно».
— Приехавши на станцию, я взлез на печку отогреть душу, …. и когда, по расчислению моему, …. лошадь должна была возвратиться на постоялый двор…. я вышел ее проведать, но однако же во всю ту ночь ни лошадь, ни тело не возвращались… на другой день утром я поспешил на то место, где оставил кибитку…. но уже и там ее не было…. полагаю что бездыханное тело мое от ухабов выпало из кибитки и было поднято проезжавшим Исправником, а лошадь уплелась за обозами…. после трехнедельного тщетного искания, я, уведомившись ныне о объявлении Реженского Земского Суда, коим вызываются владельцы найденного тела, … покорнейше прошу оное мое тело мне выдать, яко законному своему владельцу…… причем присовокупляю покорнейшую просьбу дабы благоволил вышеписанный Суд сделать распоряжение…. оное тело мое предварительно опустить в холодную воду, чтобы оно отошло… если же от случившегося падения есть в том частоупоминаемом теле какой-либо изъян…. или оное от морозу где-либо попортилось…… то оное чрез Уездного Лекаря приказать поправить на мой кошт и о всем том учинить как законы повелевают в чем и подписуюсь…. –
«Ну, извольте же подписывать» сказал Севастьяныч окончивши бумагу.
— Подписывать! легко сказать! говорят вам, что у меня теперь со мной рук нету — они остались при теле; подпишите вы за меня, что за неимением рук… –
«Нет! извините, возразил Севастьяныч, едакой и формы нет — а просьб писанных не по форме, Указами принимать запрещено; если вам угодно: за неумением грамоты….»
— Как заблагорассудите! по мне все равно…. –
И Севастьяныч подписал: «к сему объяснению за неумением грамоты, по собственной просьбе просителя, Губернский Регистратор Иван Севастьянов сын Благосердов, руку приложил».
— Чувствительнейше вам обязан, почтеннейший Иван Севастьянович! Ну, теперь вы похлопочите чтоб ето дело поскорее решили, — не можете себе вообразить как не ловко быть без тела!… а я сбегаю покуда повидаться с женой…. будьте уверены, что я уже вас не обижу…. –
«Постойте, постойте, Ваше Благородие, вскричал Севастьяныч, в просьбе противоречие… — ¿как же вы без рук уклались…. или уклали в кибитке свое тело?… тьфу к черту, ничего не понимаю».
Но ответа не было. Севастьяныч прочел еще раз просьбу, начал над ней думать, думал — думал, …
Когда он проснулся, ночник погас и утренний свет пробивался сквозь обтянутое пузырем окошко. С досадой взглянул он на пустой штоф, пред ним стоявший, … ета досада выбила у него из головы ночное происшествие; он забрал свои бумаги не посмотря и отправился на барский двор в надежде там опохмелиться.
Заседатель, выпив рюмку водки, принялся разбирать Севастьянычевы бумаги и напал на просьбу иностранного недоросля из дворян……
«Ну, брат Севастьяныч» вскричал он прочитав ее «ты вчера на сон грядущий порядком подтянул; екую околесную нагородил… послушайте-ка, Андрей Игнатьевич», прибавил он, обращаясь к уездному Лекарю, «вот нам какого просителя Севастьяныч предоставил», и он прочел уездному Лекарю курьёзную просьбу от слова до слова, помирая со смеху. «Пойдемте-ка, господа, сказал он наконец, вскроемте ето болтливое тело, да если оно не отзовется, так и похороним его по добру по здорову, — в город пора».
Ети слова напомнили Севастьянычу ночное происшествие –, и как оно ни странно ему казалось, — но он вспомнил о пятидесяти рублях, обещанных ему просителем, если он выхлопочет ему тело, и сурьёзно стал требовать от Заседателя и Лекаря, чтоб тело не вскрывать, потому что етим можно его перепортить так что оно уже никуда не будет годиться, — а просьбу записать во Входящий обыкновенным порядком.
Само собой разумеется что на ето требование Севастьянычу отвечали советами протрезвиться, тело вскрыли, ничего в нем не нашли и похоронили.
После сего происшествия, мертвецова просьба стала ходить по рукам, везде ее списывали, дополняли, украшали, читали, и долго Реженские старушки крестились от ужаса, ее слушая.
Предание не сохранило окончания сего необыкновенного происшествия: в одном соседнем уезде рассказывали что в то самое время, когда лекарь дотронулся до тела своим бистурием, владелец вскочил в тело, тело поднялось, побежало и что за ним Севастьяныч долго гнался по деревне, крича изо всех сил: «лови, лови покойника!»
В другом же уезде утверждают, что владелец и до сих пор каждое утро и вечер приходит к Севастьянычу, говоря: «¿Батюшка Иван Севастьяныч, что ж мое тело? ¿когда вы мне его выдадите?» и что Севастьяныч, не теряя бодрости, отвечает: «А вот собираются справки». Тому прошло уже лет двадцать.
1833