В последние годы вторичное использование вещей, или апсайклинг, является успешным трендом если не общемировой культуры, то как минимум модной индустрии, — многие бренды создают новые коллекции, переосмысляя существующие изделия. При этом в России первые «народные» эксперименты по вторичному использованию одежды начались еще в 1990-е годы.
В этом выпуске онлайн-журнала Sreda мы публикуем текст Линор Горалик о практиках переделки предметов гардероба, вошедший в сборник «В защиту мейнстрима» (М.: V–A–С Press, 2021).
«И в девяностые, и раньше я перешивала все, что могла найти в шкафах у родственников, — написала Мири Цук, участница устроенного мной опроса о переделках одежды в 1990-х годах (подробнее о нем речь пойдет ниже). — Особенно гордилась джинсовой юбкой из дядиных протертых штанов, даже в школу в ней ходила в старших классах. Как вспоминаю, до сих пор обдает волной стыда, до того был фасон пошлый и исполнение корявое, но тогда все носили что попало, а претензии были только у учителей, но я врала, что на форму денег нет». При желании на рассмотрении этого высказывания можно было бы построить весь задуманный мною текст — так удачно оно инкапсулирует основные проблемы, кажущиеся автору важными в рамках заявленной темы. Здесь упоминается и «раньше» — то есть период, предшествовавший 1990-м годам, — и обнаружение вещей в шкафах у родственников, и тотальность подразумеваемой практики как в рамках одного частного гардероба, так и всего социума, и гордость уникатом, полученным в результате кустарного refashioning’а, и последующий, «взрослый», стыд за его качество, и часто возникающая тема необходимости лгать окружающим о своей «гардеробной» ситуации, — причем все это лишь те аспекты сказанного, которые лежат на поверхности.
Заданный мной в собственном фейсбуке и на странице проекта личных историй PostPost.Media вопрос «Как вы переделывали вещи в девяностых годах и какие эмоции при этом испытывали?» собрал около трехсот двадцати ответов, которые мне удалось дополнить примерно тридцатью офлайновыми интервью; этот корпус был значительно расширен за счет использования материалов, собранных мной при работе над эссе «Антресоли памяти: воспоминания о костюме 1990 года», которое было опубликовано в «Новом литературном обозрении» в 2011 году. Ответы респондентов совершенно очевидным образом показывают, среди прочего, что изолированный раз- говор, судя по всему, имеет смысл вести о «смещенных девяностых», то есть о периоде, начавшемся в конце 1986 года, со стартом второго этапа перестройки и «эпохи гласности», приведших к потеплению отношений с Западом, смягчению цензуры, доктрине «нового мышления», появлению кооперативов, а также к распаду прежних дресс-кодов в частности и прежнего языка одежды в целом. Когда речь идет именно о вестиментарных практиках, в огромном числе случаев опрошенные фактически не различают последние годы существования СССР и начало 1990-х годов, так как эти практики служили ответами на одни и те же общеизвестные вызовы: от острого усугубления проблемы дефицита до необходимости изменения стратегий самомоделирования в условиях нового, несовершен - ного и не полностью сформированного вестиментарного языка; от появления новых образов для модного подражания в виде западной прессы, сериалов и кинофильмов до усиления и лега- лизации частной торговли и необходимости интеграции пред- лагаемых ею товаров в гардеробный обиход в зависимости от финансовых возможностей респондента и его семьи. В силу всего вышесказанного именно об этом периоде — о «смещенных девяностых» — в этом эссе и пойдет речь.
Практику переделки предметов гардероба — их перешивания, перемоделирования, редекорирования и создания новых вещей из продукции, не относившейся прежде к области вестиментарного (объединим в этом тексте все возможные типы подобной переработки не идеально точным, но вполне подходящим термином «апсайклинг»), — с целью продления жизни однажды приобретенных товаров благодаря сообщению им иных практических и символических функций можно, по видимости, полагать основным способом получения новой одежды и аксессуаров в обиходе доиндустриального человека. Но, кажется, было бы неверно думать, будто индустриализация положила конец массовым практикам апсайклинга. Речь не идет об апсайклинге как о современном хобби (в основе которого могут лежать сложно связанные между собой творческий импульс и этические установки), но о возвращении этой практики в широкий обиход каждый раз, когда настают тяжелые времена. В России и СССР процесс массового апсайклинга (как и процесс массового создания одежды с нуля) по большому счету никогда не прекращался — он лишь становился более или менее масштабным и требовал большей или меньшей «глубины техник» (то есть сложности переработки исходной вещи — об этом речь пойдет ниже) в зависимости от доступности и качества исходных материалов. «Глубокий» массовый апсайклинг (перелицовка, изменение гендерной принадлежности вещи, требующий значительных технических умений бриколаж, существенное изменение размеров, создание одежды из технических материалов) периода постреволюционной разрухи, послевоенного времени, жесточайшего постперестроечного дефицита и ранних 1990-х годов мог сменяться «мягким» апсайклингом (декорирование, посадка по фигуре, несложное придание модного силуэта) относительного благополучия эпох «оттепели» или «застоя», но и в эти периоды существовали те, для кого нормальной практикой оставалась полная и сложная переделка старой вещи в новую. Масштабы присутствия «апсайкловых» вещей в гардеробе конкретного человека в каждый исторический отрезок времени определялись его персональными обстоятельствами — такими, среди прочего, как обеспеченность, близость к советским ресурсам «сырья» для новой одежды и к источникам знаний о моде (западные или дефицитные советские журналы, доступ на закрытые показы, возможность смотреть зарубежное кино), наличие портновских и рукодельных навыков у него самого или его близких, творческий потенциал — и так далее.
С одной стороны, рассказы об апсайклинге нередко сопровождаются репликами, аналогичными следующим: «Жуткие времена, которые не хочется вспоминать»; «Ощущение неудобной, неудачно сидящей одежды и белья — самое ненавистное воспоминание девяностых»; «До сих пор, если продавец в примерочной говорит: „Можно немножко подшить“, я немедленно переодеваюсь в свое и ухожу: наподшивалась». Очень важным представляется следующее свидетельство: «Старшая сестра примерно в эти же годы увидела, как кто-то выбросил хороший еще плащ на синтепоне. Дождалась ночи, притащила его домой, отстирала в машинке и сшила ребенку теплый непромокаемый комбинезон. Говорит, что стыдно было очень, и вообще вспоминает с ужасом». Тема стыда возникает в этих воспоминаниях не раз. Однако подобные высказывания соседствуют как с прямыми ностальгическими нотами («...А еще мы перешивали джинсы в юбки. У меня ностальгически застонало в груди от моделей этого года, которые сшиты так, словно они перешиты из джинсов»; «...В этом был эпатаж. В этом была свобода. В этом была радость. В этом была доля клоунады. В этом был дух времени»), так и с очень показательными высказываниями двойственного характера: «Эх, было время! Вспоминать не хочется, но и весело было тоже»; «Вот время было, а? Как будто с высокой горы летишь: жутко и восторг». Видя в апсайклинге продолжение советских практик, одни респондентки испытывали, по их словам, благодарность советским урокам труда, которые доселе считали ненавистными и бесполезными («Учительница труда рассказывала, как перелицевать пальто. Я удивилась: кому оно надо? И главное, зачем. Она объяснила, дескать, снаружи затерлось, а с другой стороны — как новенькое. Но мы остались в недоумении. А потом году в девяносто пятом мне пришлось перелицевать пальто матери, чтобы сшить брату куртку. Мне было двадцать, брату двенадцать»), или хобби советского времени, прежде не воспринимавшимся как практические подспорья («Взяла и переделала эту муфту в пафосную меховую сумку, сплела ручки и украшения макраме из шнуров [кто б знал, зачем и когда может пригодиться на редкость бесполезное умение плести макраме]»), в то время как другие едва ли не винили советскую систему «сделай сам» в случившемся кризисе: «А привыкли, что человек должен сам все уметь, и всем было наплевать, как мы будем жить. Нужно пальто? Сошьешь, хоть из покрышек, а сошьешь. Страна умельцев, и ни о ком заботиться не надо». Сильная эмоциональная окраска этого высказывания представляется неслучайной: вся тема, как мы еще не раз увидим, часто вызывает у респондентов сильный отклик, поскольку находится на стыке нескольких триггерных нарративов: персональной одежной истории, личной истории «смещенных девяностых» (непростого и полного значительных событий времени в жизни почти каждого российского человека старше определенного возраста), творческих способностей, зачастую — семейных и межперсональных отношений.
«Как-то я не помню никаких особых эмоций, все так жили, что-то перешивали и переделывали»,—сообщает одна из респонденток, и этот лейтмотив — апсайклинга как абсолютной нормы вестиментарного бытования в интересующий нас период — встречается у респондентов регулярно: «В этом был дух времени»; «Получил в руки вещь — готовишься сразу резать»; «Наше поколение только так и одевалось. Иметь руки из плеч — это было нормально. Выделялись, скорее, те, кто не умел рукоделить». С наступлением постперестроечного периода и 1990-х годов вещи, которые можно было добыть в советских магазинах (или «советские» вещи, лежащие в шкафах), оказались полностью за пределами как новых модных вызовов, так и нового костюмного языка, и апсайклинг, требовавшийся им, иногда был исключительно глубоким, вплоть до радикального: речь могла идти не только о перелицовке или бриколаже из нескольких вещей, но и о превращении зонта в детское платье или обложек для паспортов в кожаную куртку. В силу сложившейся ситуации (как снабженческой, так и индивидуально-финансовой) даже у тех жителей страны, которых раньше вполне устраивала бы продукция, доступная в советских магазинах, больше не было возможности ее приобретать, — а одежда от кооперативов, спекулянтов или с вещевых рынков для многих оказывалась недоступной, и это заставляло включиться в систему апсайклинга (или углубить апсайклинг по сравнению со своими прежними практиками) даже тех, кто не был причастен к этой теме: «В жизни раньше не бралась за иголку, а тут просто выбора не было — ну и постепенно раздухарилась я». Даже технически годная одежда, уже имеющаяся в гардеробе, оказывалась для многих невыносимой в силу своей застарелой «советскости» и подлежала апсайклингу: «Что-то носить еще было можно, но уже нельзя, если вы понимаете»; «В одно время, пожалуй, у меня не было ни одного предмета гардероба, хоть как-то не переработанного или не улучшенного мной самой»; «Сложно было в гардеробе найти что-то в оригинальном виде, все было изначально чем-то другим».
Наконец, еще одной важнейшей причиной для возникновения «общества апсайклинга» в постперестроечно-постсоветское время стала открытость самого общества к принципиально новым визуальным кодам, изменению вестиментарного восприятия, к появлению в поле зрения
вещей, не соответствующих единой общепринятой норме. Явно созданный своими руками, зачастую технически несовершенный, иногда экстравагантный результат апсайклинга больше не казался вызовом общественному вкусу — он сам по себе эффективно встраивался в общую картину построения нового индивидуалистического общества, в кото - ром мода больше не диктуется сверху, но в явном (а не в завуалированном, как это зачастую происходило в советское время) виде создается индивидуумами в силу их возможностей, творческих амбиций и персонального понимания главенствующих тенденций.Это объясняет, почему в воспоминаниях об апсайклинге того периода столь часто заходит речь о вещах, технически неудачных и «непрофессиональных», но зато «модных», «производящих фурор» и в силу этого носившихся с гордостью и удовольствием. В этот период вестиментарная норма не требовала от вещей аккуратности и технического совершенства с прежней жесткостью — индивидуальность, модность и эпатажность могли цениться гораздо выше, потому что лучше отвечали тому самому «духу времени»: «За один вечер с помощью неотрегулированной и несмазанной ножной швейной машинки две штанины этих странных легинсов были сострочены в один „чулок“. Присобачила к нему какую-то петлю через шею и назначила всю конструкцию выходным платьем. На свадьбе мы произвели фурор»; «Сейчас нитка торчит — фу, говно вещь, а там не то что нитки — швы не сходились, но я была круче всех и это знала».
В небольшой дискуссии, развернувшейся под моим вопросом о постсоветском апсайклинге в Facebook, одна из пользовательниц платформы недоуменно поинтересовалась: «Почему в девяностые? Я и сейчас так делаю иногда», и ей ответили: «Тогда это было довольно массово, и не из любви к искусству, а от необходимости в чем-то все-таки ходить». Однако глубокий анализ советских DIY-практик (разумеется, не только связанных с одеждой) раз за разом эффективно демонстрирует, что объяснять стремление потребителей, вовлеченных в практики апсайклинга, исключительно бытовой необходимостью и скудостью советского потребительского обеспечения было бы в корне неверно: этот фактор, безусловно, присутствовал, и в очень значительной мере, но зачастую творческое начало, желание создавать, моделировать, преображать вещи, быть вовлеченным в созидательный процесс и наслаждаться плодами своих трудов (что тоже, безусловно, может рассматриваться как прагматический результат — однако в другом понимании) оказывались исключительно сильными мотиваторами, заставлявшими апсайклеров преобразовывать гораздо больше вещей, чем требовала суровая необходимость, а сам апсайклинг делать куда более глубоким, чем нужно было бы ради решения исключительно прагматических проблем. «У меня все это вызывало восторг и вдохновение, казалось, что с каждой новой вещью и настроение, и сама жизнь вокруг меняются», —признается одна респондентка. «Мы перешивали постоянно. Так понимаю, не только из бедности», — осторожно добавляет другая участница опроса, обнажая сложную диалектику «бедности» в этой ситуации: под «бедностью» может пониматься как отсутствие средств на теплый конверт младенцу, так и невозможность достаточно модно и разнообразно одеваться каждый день для выходов на работу: «Носила две пары брюк, пока 86 не сшила себе еще две из старых отцовских, и чувствовала себя нищей». Мотив «не только бедности», но и целого комплекса причин, побуждающих респондентов к масштабному и регулярному апсайклингу в указанный период, очень распространен: создается впечатление, что недостаток средств и товаров в целом ряде случаев служил еще одной причиной для легитимации включения в гардероб и постоянного ношения творчески переработанных вещей, даже если они не были «профессиональными» в плане качества: «Двигало мной, помимо жесткой нехватки средств в семье — и тогда, и позже, в институте, — желание одеваться не как все, отличаться от других»; «Чувства помню — азарт и удовлетворение от результата»; «А любила я это дело. Все получалось — особенное, интересное, местами красивое. Плюс сознание, что ничего не пропадало»; «Мне нравились все эти „эксперименты“, и умение из чего-то старого или негодного смастерить новое, и возможность не ходить в штопаном, чиненом или явно с чужого плеча приносило радость». Многие респонденты и респондентки говорят о чувстве сродни творческому азарту, которое постепенно овладевало ими по мере понимания, что их навыков и способностей хватает для довольно смелых экспериментов, а общество, как говорилось выше, готово принимать их вестиментарный выбор: «У меня были прямо фантазии о переделках, я жадно искала, во что бы еще вцепиться, словно высвободилась какая-то возможность»; «Идей было больше, чем вещей, у меня руки чесались еще что-то переделать, я почти ничего два раза не носила»; «Идеями, помню, тогда просто фонтанировали»; «До появления секондов шили что-то невообразимо смелое и прекрасное».
Зачастую комфортность или дискомфорт от ношения результатов апсайклинга в огромной мере диктовались средой общения респондента или респондентки. Так, бывшая студентка МАрхИ рассказывает, что «покупали только обувь/сумки/ перчатки. Все остальное шили/вязали. По привозной „Бурде“. Девочки в МАрхИ рукастые, так что никаких проблем. Еще и туфли расписывали и бижутерию пекли в духовке», — что, судя по всему, свидетельствует о принятии, если не поощрении, апсайклинга как проявления творческого начала в этой среде. Однако, если анализировать слова других участниц опроса, создается впечатление, что их окружение было куда менее милосердным к вестиментарным плодам кустарного труда: «Когда я подозревала, что все-таки понятно, что [я ношу это] не от хорошей жизни, то [меня сопровождал] вечный фоновый страх разоблачения»; «Самым грандиозным проектом, еще до замужества, было перелицованное мамино пальто. Я еще и видоизменила фасон. Долго не носила — кузина сказала: „Ты в нем как нищая“, ну я и подумала: что это я, пойду куплю страшную китайскую куртку на синтепоне, как все»; «Происхождение вещей не афишировалось, перешивать в нашем кругу считалось признаком бедности».
Иногда апсайклинг позволял респондентам почувствовать, что хотя, создавая, например, теплые зимние вещи («пальто дочке из папиной шинели с чердака — а то бы мы эту зиму не пережили»), они не спасают себя и членов семьи от крайней нужды, но по крайней мере таким образом они в целом участвуют в общем усилии по борьбе с нищетой, изготавливая себе новые предметы гардероба вместо того, чтобы расходовать семейные ресурсы на покупку: «Гордилась тем, что все переделывала из старого или шила; не купила, кажется, за семейные деньги ни одной вещи». Даже сами навыки апсайклинга могли эффективно монетизироваться или служить основой для бартера: «Знакомые интересовались: где достали? Ну а потом начали тащить нам [с мужем] свои отслужившие джинсы, плащи, а мы шили из них куртки для их детей. В награду получали привезенные из сел картошку, разные овощи, яйца, сало».
«Потом я лет десять не шила ничего — это так прочно ассоциировалось с бедностью. Теперь вспоминаю — да это же было все так круто! Полет дизайнерской мысли и фантазии. Крутые вещи из ничего буквально», — написала одна из моих респонденток.
Другая призналась, что «избавиться от привычки переделывать и перешивать потом [было] очень трудно. До сих пор с трудом заставляю себя избавляться от старой одежды, потому что столько всего интересного из нее можно было бы сделать». Есть те, кто не расстался с созданными в ту пору вещами по сей день: «Иногда ношу [это пальто]. Оно выглядит шо ад, но я его люблю все равно»; «До сих пор ношу собственную переделку из 1990-х: верх от джинсов, низ от юбки, у которой буквально рассыпалась резинка. По подолу пришила строчку кружева. Получился ковбойский стиль»; «Сейчас эту „безрукавку сторожа“ с летучей мышью, пуговицами и тесьмой в розочках носит мой двадцатичетырехлетний старший сын, когда едет в лес на игры или просто потусить. Очень он ее любит. Особенно вышитую петельным швом мышь». Кто-то расстался с вещами, но не расстался с навыками апсайклинга: «Переделки одежды до сих пор любимое мое занятие, отдавать или выкидывать вещи невыносимо, всегда кажется, что их ждет новая судьба!» А на кого-то приобретенный в ту пору опыт, наоборот, повлиял неоднозначно: «Потом было очень сложно психологически взять и раскроить новую ткань. Как будто раньше я давала вещам новую жизнь, а теперь должна испортить». Эпоха «тотального апсайклинга» для очень многих не прошла даром: она осталась в памяти как период ужаса перед бедностью и необходимостью создавать одежду своими руками, сформировала гордость за свои умения и творческие возможности, воспитала привычку к бережливости и преображению всего, что попадет под руку, и явилась знанием о том, что любая вещь может превратиться в уникальный предмет гардероба, выражающий твою индивидуальность, чего никогда не сможет сделать одежда массового производства. Как этот опыт сказывается на наших сегодняшних вестиментарных практиках, нам еще предстоит определить.
Примечания
1. Статья написана по материалам опроса: https://www.facebook.com/snorapp/posts/10158820169358769 и содержит комментарии его участников.
2. Горалик Л. Антресоли памяти: воспоминания о костюме 1990 года / Новое литературное обозрение, No 84 (2), 2007. C.581–620.
3. Орлова Г. Апология странной вещи: «маленькие хитрости» советского человека // Неприкосновенный запас, №2 (34), 2004. C.84–90; Гурова О. Продолжительность жизни вещей в советском обществе: заметки по социологии нижнего белья // Неприкосновенный запас, №2 (34), 2004. C.78–84; Golubev A., Smolyak O. Making Selves Through Making Things: Soviet Do-It-Yourself Culture and Practices of Late Soviet Subjectivation // L’expérience soviétique à son apogée — Culture et société des années Brežnev, vol.II. Cahiers de MONDE RUSSE №54/3–4, 2013. P. 517–541.