В последние годы экологическая повестка стала неотъемлемой частью нашей жизни: о неотвратимости всевозможных угроз и неотложности проблем постоянно говорят социологи, философы, художники и многие, многие другие.
Известный журналист, исследователь и литератор Федор Деревянкин обсудил с экологом Вадимом Марьинским особенности моделирования экосистем, истребление морских коров, заболачивание подмосковных прудов, сомнительную эффективность сортировки бытовых отходов, а также поразительное сходство бобров с людьми.
— Мне кажется, большинство людей не понимают толком, что означает слово «экология» — не могли бы вы для начала пояснить смысл этого термина?
— Термин этот употребляется где ни попадя, поскольку люди так и не договорились, что именно он обозначает. Есть экология как раздел биологии, естественнонаучная дисциплина, и есть экология в том смысле, в котором ее сейчас понимает большинство — защита окружающей среды. Но это два абсолютно разных понятия. Экология как наука изучает взаимосвязи и взаимодействия живых организмов друг с другом и с объектами неживой природы. К природоохранной деятельности она имеет достаточно опосредованное отношение, хотя у нее, безусловно, есть прикладные аспекты, в том числе и оценка антропогенного воздействия. Когда слышишь слово «экология», в голове в первую очередь вспыхивают образы, связанные с экоактивизмом, переработкой мусора и так далее, хотя все это — лишь производная от большой фундаментальной науки.
Во многих естественнонаучных дисциплинах последние двадцать-сорок лет происходят настоящие революции. В некоторых областях это заметно, а в других — не очень. Например, биотехнологии или генетика постоянно на слуху. Регулярно появляются новости о редактировании генома или перспективах клонирования. Экология как научная дисциплина тоже переживает сейчас своего рода революцию: не так давно стали доступными многие методы, которые раньше или не существовали в принципе, или были слишком дороги, чтобы применяться для массовых исследований. Например, только недавно у нас появилась возможность полностью разобраться в том, как вещества передаются по пищевым цепям в экосистемах: не просто предполагать, кто кого ест, как на школьном уроке биологии, но действительно понять весь механизм от начала до конца. Это позволяет нам строить корректные модели экосистем, а значит — правильно определять, например, количество рыбы, которое допустимо выловить в конкретном водоеме или части водоема.
Экология как наука неспециалистам малодоступна: если попытаться разобраться в ней, обнаружится множество сложных моделей. Чтобы донести до широкой публики суть ее открытий и впечатлить этим слушателей, нужно очень постараться. Вряд ли кого-то вдохновит, что ученые-экологи наконец-то поняли, как вещество передается в пищевых цепях в океане среди одноклеточных организмов. Без большого вводного пояснения человек с улицы вряд ли скажет «вау», хотя это действительно «вау», потому что за последние двадцать лет удалось разобраться с таким явлением, как «микробная петля океана». Открытие микробной петли помогло понять, что большая часть вещества и энергии в океане «прокручивается» через мир микроскопических организмов. Теперь мы знаем: чтобы корректно понять работу пищевых цепей в океане и смоделировать океанические экосистемы, в первую очередь нужно исследовать одноклеточных существ, а все остальное — это уже надстройка. Так что экологическая наука весьма интересна, но понять, в чем суть ее достижений, не так уж просто.
— Почему такие разные вещи называются одинаково и до сих пор не отделены друг от друга?
— Одна из самых больших проблем нашей дисциплины — термины. Когда мы говорим об анатомии человека, все понятно: ученым-первопроходцам достаточно было вскрыть труп, посмотреть, где у него что, и договориться с коллегами о единообразном именовании тех или иных частей тела. Потом ушли столетия на то, чтобы разобраться, какой орган за что отвечает, и все. Анатомия имеет дело с реальными объектами, а экология — зачастую с абстракциями. Это ни в коем случае не означает, что объекта исследования не существует как такового, однако термин «экосистема» нередко заимствуют и используют в совершенно ином ключе другие дисциплины — например, набирающее сейчас популярность понятие «экосистема организации» подразумевает совокупность всех структур данной организации, а также организаций, связанных с ней. На самом деле если вы попросите ученого-эколога определить понятие экосистемы, то честный ответ будет такой: конвенционального, общепринятого определения не существует.
Экосистема — фундаментальный термин для нашей науки, его максимально непротиворечивое определение выглядит примерно так: это совокупность живых организмов, обитающих на какой-либо территории, и связей между этими организмами, а также между ними и объектами неживой природы. Уже из этого определения понятно, что речь идет о чем-то безразмерном. Когда вводился термин «экосистема», его объясняли на примере пруда: есть некий отдельный водоем, в нем самые разные организмы взаимодействуют друг с другом и с объектами неживой природы, но ведь понятно, что он не мог бы существовать без всего вещества планеты Земля. Получается, что все вещество планеты Земля, исходя из озвученного мной определения экосистемы пруда, в него тоже надо включить. А еще пруд гравитационно взаимодействует с Луной — значит, и Луну надо включить в его экосистему. И с Солнцем взаимодействует, потому что без солнечной энергии ничего бы в пруду не работало. Получается, что в экосистему нашего маленького лесного водоема нужно включить не просто всю планету с ее спутником, но еще и гигантский раскаленный газовый шар, вокруг которого она вертится. Если учесть, что Солнечная система гравитационно взаимодействует с другими объектами в галактике, то формально нужно включить в экосистему пруда и ее, а также всю местную группу галактик. Может показаться, что я ухожу в какие-то частности, но, на мой взгляд, этот пример хорошо демонстрирует проблемы науки, использующей в своем понятийном аппарате термины, которым в явном виде ничего не соответствует. У ученых-экологов есть такая шутка: экосистема — это то, что ученый-эколог считает экосистемой. Например, есть у нас лес, в лесу — полянка, на полянке — пенек, а на верхней части пенька — углубление с водой, в котором копошится какая-то жизнь. Вот эту лужицу уже можно назвать экосистемой. Весь пенек с лужицей тоже можно так назвать. Всю полянку, весь лес — тоже. И всю планету тоже можно назвать экосистемой. Молчу уже о том, что в экологии есть научные школы, которые трактуют понятие экосистемы на свой лад.
— При знакомстве с записями ваших выступлений у меня сложилось впечатление, что в них сильна гуманитарная составляющая. Даже в лекции о мире пруда мелькают мотивы, которые наводят на мысль об известном еще с Античности сопоставлении микро- и макрокосмоса. Нет ли у вашего увлечения экологией какой-нибудь неочевидной предыстории? Почему вы вообще решили посвятить себя именно этой науке и как вы к ней пришли?
— Что характерно, к изучению биологии я пришел именно через пруд. Когда в детстве я понял, что в прудах и озерах существует совершенно другой мир, непохожий на все, что меня окружает, меня это поразило. К тому же его обитателей можно было поймать и рассмотреть. (Интересно, что понятие экосистемы, которым мы пользуемся, в наиболее близком к современному виде сформулировал в 1887 году американский натуралист Стивен Альфред Форбс в статье с поэтичным названием «Озеро как микрокосм».) У меня есть яркое воспоминание из детства: я копошусь в дачном пруду и вдруг вылавливаю из ила очень странное существо. Теперь я понимаю, что это была крыска — личинка мухи-журчалки, семейства серфидов. Крысками они называются, потому что у них есть телескопическая выдвигающаяся дыхательная трубка, похожая на хвост, и относительно бесформенное тело. В общем, довольно инопланетное на вид существо — так часто бывает с личинками двукрылых. Я смотрел на эту крыску и понимал, что она вообще ни на что не похожа. Мне тогда было года четыре. Я побежал показать находку маме (она тоже биолог, но изучает человека). Прежде она всегда готова была сказать, как называется та или иная моя находка, но не в этот раз. Хорошо помню шок от того, что человек, который, казалось бы, знает про окружающий мир все, вдруг говорит: «Не знаю!»
В седьмом классе я начал посещать кружок на кафедре общей экологии и гидрологии биологического факультета МГУ — и до сих пор там работаю. Сомнений по поводу будущей профессии не было: меня всегда привлекал мир пресных вод и то, как в нем взаимодействуют организмы. Но я учился в школе с гуманитарным уклоном, у меня были отличные преподаватели литературы и истории, биологией же занимался самостоятельно, чтобы поступить в университет: ЕГЭ тогда не существовало, а для сдачи вступительных экзаменов требовалось гораздо больше, чем давала школьная программа.
— Я большую часть жизни провел в Подмосковье, за жизнью прудов наблюдал с не меньшим интересом, и вот какой вопрос меня давно занимает: возле моей родной деревни есть несколько прудов, в которых мы раньше купались, ловили рыбу, да и вообще вокруг хватало чистых водоемов. Но сейчас я боюсь даже подходить к этим местами — там теперь какие-то болота, рыбакам приходится ездить за тридевять земель, рядом с домом ловить давно нечего. В последнее время мне все чаще кажется, что речь уже не об ухудшении экологии, а о ее полном исчезновении. Причем дело не только в человеческом факторе: лет пятнадцать назад в наших краях появились бобры и запрудили без того пересыхавшие реки и ручьи. Интересно, что о подобных изменениях думают специалисты — понимают ли они, с чем все это связано?
— Вы затронули сразу несколько важных тем. Первая — бобры, о них я с удовольствием расскажу. Вторая — загрязнение водоемов в результате человеческой деятельности. И третья, связанная со второй, хотя и не во всех случаях — изменение гидрологического режима водоемов: их обмеление или заболачивание.
Мы с коллегами в течение нескольких лет по заказу правительства Московской области проводили мониторинг экологического состояния малых рек и выяснили, что в одних районах антропогенная нагрузка на водоемы повышена, зато в других все очень даже неплохо. Со стороны кажется, что реки впадают в озера, из озер что-то вытекает, а потом все это движется куда-то в моря, но в реальности гидрологическая сеть намного сложнее. Основной массы воды мы не видим: она находится под землей. В шумеро-аккадской мифологии есть два ключевых хтонических божества — Тиамат и Абзу. Первая олицетворяла хаос морских вод, а второй — хаос пресных, причем именно подземных. То есть люди уже в древности догадывались, как устроено движение воды на нашей планете. Именно поэтому некоторые изменения гидрологической сети для нас неочевидны, но если разобраться — вполне объяснимы. В той же Московской области водоемы сильно меняются. Связано ли это с деятельностью человека? Конечно, человек на все сейчас оказывает воздействие, но далеко не всегда легко понять, насколько велик именно антропогенный фактор.
Я много занимаюсь прикладной экологией, в том числе оцениваю влияние человеческой деятельности на водные объекты, а мои фундаментальные интересы связаны в первую очередь с Монголией, там за последние 10 тысяч лет речная сеть изменилась принципиально. На северо-западе страны есть место, которое называется Котловина Больших Озер. Сейчас это пять озер, соединенных протоками — крупных, но не гигантских. 10 тысяч лет назад на их месте было одно огромное озеро, которое образовалось после таяния льдов. Из него текла река, впадавшая в конечном итоге в Амур (его водорасход тогда тоже был, мягко говоря, значительно больше, чем сейчас). Но постепенно, тысячелетие за тысячелетием, все высыхало: теперь на месте гигантского водоема осталось несколько небольших, и из них уже никуда ничего не течет. В том месте, где раньше была река, сегодня — несколько небольших озер. В Центральной Азии до сих пор, к сожалению, продолжается высыхание водоемов. Классический и очень грустный пример — то, что случилось с Аральским морем. Люди, безусловно, ускорили этот процесс, но и только.
Следить за подобными процессами в Центральной России сложнее, здесь все не так наглядно, и тем не менее важно понимать, что климат меняется. Насколько на это влияет человек — отдельный дискуссионный вопрос, главное же в том, что климат меняется, а вслед за ним становится иным и водорасход рек, и уровень озер. Интуитивно нам кажется, что окружающий нас мир всегда был и будет таким, как сейчас, но это не так. Даже на протяжении жизни одного человека водорасход определенной реки будет меняться из-за климатических условий, например, или возведения гидротехнических сооружений. Если мы говорим о совсем небольших ручейках и родниках, то на них может повлиять даже то, что в близлежащих населенных пунктах массово качают воду из скважин. Так что да, гидрологическая сеть претерпевает изменения, и человек участвует в этом, но не всегда понятно, что с чем взаимосвязано. На состояние Волги, например, влияет даже прибрежная вырубка лесов.
А бобры — это отдельное интересное явление. Дело в том, что в ХХ веке их решили охранять. До этого на бобров активно охотились ради шкур и мяса, а убивать их довольно просто: зверюга большая, быстро не бегает. Мясо, с моей точки зрения, обладает сомнительными вкусовыми качествами, но есть и любители. Также известно, что в прошлые столетия бобров убивали ради их половых органов. В средневековом бестиарии «Физиолог» можно прочесть известную статью про бобра: «Есть животное, называемое бобр. Кроток весьма и молчалив. Нужнейшее его используют в лечении. И когда его преследуют охотники и он понимает, что его поймают, то, отсекая у себя нужнейшее, бросает охотнику. Если же снова попадется другому охотнику и преследуется, бросается бобр навзничь, и охотник, узнав, что нужнейшего у него нет, уходит от него». Наверняка у этой средневековой истории была религиозно-философская подоплека, но в реальности бобров просто убивали, а из их половых органов делали разные лекарства. Существовала целая индустрия, поэтому к ХХ веку бобров в Европе осталось мало, и их начали охранять. Казалось бы, все замечательно: мы сохраняем животное, которое еще не вымирает, но уже близко к этому, но тогда же обнаружилась удивительная вещь — бобры любят жить в слабопроточных прудах, поэтому любую быструю речку они превращают в каскад прудов, и им хорошо. Некоторым организмам, которые приспособлены к обитанию в таких водоемах, тоже, но вот форели, например, плохо. Для множества реофилов, то есть организмов, которые любят быстрое течение, это означает смерть. Фактически бобры уничтожают одну экосистему, и на ее месте появляется другая.
Здесь мы подходим к довольно парадоксальному моменту. Эталоном малой реки с точки зрения экологического мониторинга является идиллическая небольшая речка с прозрачной водой и каменистым грунтом, но, судя по всему, до того как человек начал охотиться на бобров, таких рек в Европе просто не существовало, они все были запружены. Получается, что чистые журчащие речки появились только потому, что люди уничтожали бобров. А если мы перестаем их истреблять, то эти речки исчезают, и вместе с ними — огромное количество обитающих там организмов.
Людям приятно ощущать свою особенность: и каждому в отдельности, и нам всем как виду, который гордо возвышается над хаосом природы. Когда мы говорим о загрязнении водоемов, то полагаем, что это сугубо человеческая прерогатива. Но это не так. В экологии есть замечательный термин «эдификатор»: им обозначаются животные, растения, грибы, то есть любые живые организмы, которые меняют окружающую среду таким образом, что она становится максимально комфортной для их обитания. Бобер — типичный пример эдификатора: он превращает речки с быстрым течением в каскады прудов. И точно так же эдификатором является человек, который обустраивает для себя городскую среду, поэтому не следует считать загрязнение природы сугубо человеческим занятием. Ведь что такое загрязнение? Это перемещение неких веществ в чужеродную для них среду — но ведь не только мы занимаемся такими перемещениями (хотя масштабы деятельности человека как эдификатора безусловно впечатляют).
Также мы подходим здесь к еще одному очень интересному вопросу — о сохранении исчезающих видов, и бобры в этом плане весьма показательны. Интуитивно сохранение исчезающих видов кажется безусловным благом. Отлично, сохраняем бобра — но тем самым мы ставим под угрозу существование огромного количества других живых существ. Зачем же тогда человечество последние 150 лет тратит столько ресурсов на спасение исчезающих видов? Думаю, эта тема неверно преподносится широкой публике. На самом деле Красную книгу человек придумал не для спасения природы, но для сохранения своей среды обитания, потому что любые виды могут нам когда-нибудь зачем-нибудь пригодиться. Классический пример: было такое замечательное огромное водное млекопитающее — стеллерова корова, оно обитало на Командорских островах, но в XVIII веке его открыли русские моряки и буквально за пару десятилетий всех коров съели. Очень их жалко, конечно, особенно если почитать описания охоты на этих животных, миролюбивых и любознательных гигантов, которые совершенно не боялись человека. Когда одну убитую корову вытаскивали из воды, остальные не разбегались, а наоборот, подплывали и пытались ее спасти. Но если бы их всех тогда не съели, у нас сейчас было бы, как бы кровожадно это ни прозвучало, единственное в своем роде морское домашнее животное, мясо которого отличалось, судя по всему, потрясающими питательными свойствами (впрочем, если бы стеллерова корова уцелела, то наверняка бы сегодня были целые организации, ратующие за запрет поедания мяса столь очаровательных созданий.
Но вернемся к бобрам: на их примере хорошо видно, что сохранять исчезающие виды нужно, но делать это следует вдумчиво. Иногда сохранение того или иного вида — нечто значительно более сложное, чем простой запрет охоты на него. Именно поэтому сейчас в Подмосковье огромное количество речек превращаются в каскады слабопроточных прудов, а бобров становится все больше. Я ни в коем случае не призываю убивать бобров, речь лишь о том, что проблема сохранения исчезающих видов не такая простая, как кажется.
— А что насчет загрязнения водоемов в результате человеческой деятельности?
— Смотрите, на данный момент количество людей на планете увеличивается, но если динамика изменения нашей численности будет соответствовать прогнозам, то в обозримом будущем этот процесс сильно замедлится, потом остановится, а затем и вовсе пойдет вспять. Но пока наша популяция растет, и в особенности увеличивается плотность населения в городах. Возможно, вы слышали недавнюю новость о том, что несколько лет назад количество городских жителей на нашей планете превысило количество сельских. Веха действительно важная: люди медленно, но верно стягиваются в города. Из-за этого нагрузка на окружающую среду становится очень неравномерной — в каких-то регионах она ослабевает, а в других, например, в Московской области, увеличивается. Разумеется, чем больше людей, тем больше отходов их жизнедеятельности и тем активнее нужно заниматься сельским хозяйством — и растениеводством, и животноводством. В итоге в водоемы попадает все больше органических веществ: и в виде смыва с полей, и в виде отходов жизнедеятельности домашних животных, да и нашей тоже. В таких огромных городах, как Москва, системы очистки воды жизненно важны, поэтому они оснащены, не побоюсь этого слова, по последнему слову техники. В Москве есть две крупные водоочистные станции, которые прекрасно справляются с потоком нечистот, но в небольших населенных пунктах все упирается в экономическую целесообразность: оснащать их самым современным оборудованием не обязательно. Важно, чтобы в реке, в которую все сливается, не было возбудителей болезней и токсичных веществ, однако органика будет попадать туда в любом случае. Соответственно, в тех регионах, где численность населения растет, количество органических веществ в водоемах увеличивается. Из-за этого возникают явления вроде цветения воды — так называют массовое размножение одноклеточных фотосинтезирующих организмов, которые могут выделять токсины. Например, в случае активного размножения цианобактерий (раньше их называли сине-зелеными водорослями) вода в пруду иногда становится опасной для человека. Чем выше антропогенная нагрузка на водоем, тем менее естественно он будет выглядеть, хотя при этом может оставаться привлекательным с точки зрения купания. Поэтому в пруды, которые еще тридцать лет назад были идиллическими, теперь, к сожалению, не хочется заходить — в первую очередь из-за концентрации в них органических веществ.
Можно ли с этим что-то делать? Можно, но потребуются немалые ресурсы. О взаимодействии человека с природой принято говорить в апокалиптической тональности: кошмар, все пропало, мы все испортили. На самом деле наша цивилизация довольно много усилий тратит на то, чтобы разобраться, как примирить человеческую деятельность, раз уж нам без нее не обойтись, с комфортной для нас окружающей средой. Поэтому то, что сейчас какой-нибудь пруд выглядит так себе, не означает, что он останется таким навсегда. Если отрегулировать попадающие в него сточные воды и скорректировать его гидрологический режим, то он довольно быстро придет в порядок. Континентальные водоемы могут с легкостью самоочищаться за счет организмов, которые обитают в них и перерабатывают постороннюю органику — нужно просто разобраться, как им не мешать, а также следить за тем, чтобы в водоем попадало не больше, чем может переработать его экосистема.
— А как вы в целом смотрите на то, что происходит с окружающим нас миром? Наша среда обитания ведь лучше явно не становится, а местами так и просто превращается в сплошное болото.
— Важно понимать, что окружающая среда в любом случае будет меняться из-за нас, хоть мы и стараемся постепенно снижать воздействие на нее. Допустим, есть дачный поселок, в центре его пруд, все там купаются, полный порядок — но если поселок разрастается, то будет увеличиваться и антропогенная нагрузка на водоем, и количество органических веществ, в него попадающих. Действительно, пруд таким образом становится менее приятным для человека. На мой взгляд, когда речь заходит о природоохранной деятельности, фокус часто смещается несколько в сторону. Нам кажется, что нужно защищать природу от некоего большого и сильного человека, который ее попирает, но на самом деле все совсем не так. Да, человек может ухудшить свою среду обитания, запросто может за десять лет сделать из пруда, в котором приятно купаться, водоем, к которому даже подходить неприятно. Но при этом экосистема пруда перестраивается: какие-то организмы исчезают, какие-то наоборот появляются, то есть самому водоему от этого ни плохо, ни хорошо, он просто меняется — ну а нам, безусловно, становится хуже.
Здесь мы подходим к основополагающему с моей точки зрения моменту: когда заходит речь об оценке степени антропогенного воздействия и урона, который человек наносит окружающей среде, о стремлении минимизировать этот урон, мы говорим именно о нарушении нашей среды обитания. Я лично отношусь к этому так: конечно, хотелось бы, чтобы вокруг нас всегда были чистые озера, журчащие ручьи и так далее, но ничего не получится — там, где массово селятся люди, мелеют ручьи, исчезают родники, уходят реки и заболачиваются пруды. Можно стараться уменьшить это воздействие, но увы: человек как бобер, он эдификатор и меняет среду вокруг себя. Бобер не может жить иначе кроме как превращая речки в каскады слабопроточных потухших прудов. Мы часто противопоставляем человека и природу, но с точки зрения фундаментальной биологии он — тот же самый бобер, просто у него побольше возможностей для изменения окружающей среды. Поэтому стараться нужно, безусловно — иначе мы получим окружающую среду, в которой просто невозможно жить, — но надо также понимать, что просто взять и перестать заниматься хозяйственной деятельностью мы не можем.
— Что вы думаете о современном экоактивизме, олицетворяемом фигурой Гретты Туборг?
— Это, безусловно, непростая тема. Вернемся к термину «экология»: фундаментальная экологическая наука занимается изучением взаимодействия организмов друг с другом, и совокупность этих знаний позволяет нам прогнозировать, как повлияет на окружающую среду то или иное человеческое воздействие. Например, что будет, если мы построим здесь плотину или вырубим там лес? Это все прикладные аспекты, которые вырастают из фундаментальной экологии. Но есть несколько иной подход, основанный на том, что человек плохой, и все изменения, которые он вносит в окружающую среду, — это очень нехорошо, нужно постараться такого не допускать. И вот тут все переворачивается с ног на голову. Как я уже говорил, мы спасаем вымирающие виды не ради самих этих видов, но из эгоистических побуждений — фактически мы просто стремимся сохранить свою среду обитания.
— Осознанно стремимся?
— Большую часть человеческой истории никто не задумывался о том, что нужно сохранять какие-то исчезающие виды. Ну исчез у нас тур и исчез, что ж теперь делать, или там лошадь Пржевальского практически доели, а амурских тигров почти перевыбили. Пожалуй, самые яркие в этом плане истории связаны с различными островными фаунами. С начала эпохи Великих географических открытий, то есть с начала XVI и до конца XVIII века людьми было уничтожено огромное количество уникальных островных видов, причем в первую очередь довольно крупных животных, пригодных в пищу. К их числу относится, например, маврикийский дронт, он же птица додо: если бы мы ее сохранили, то у нас была бы сейчас потрясающая мясная птица. А поскольку на тот момент биология уже формировалась как отдельная наука, люди начали постепенно понимать, что таким образом растрачиваются биологические ресурсы и безвозвратно меняется среда обитания исчезнувших видов. Начиная с XIX века мы прикладываем немало усилий для их сохранения, но делается это с расчетом на то, что в будущем они, возможно, нам понадобятся. Сохранение биоразнообразия позволяет нам сберечь ту среду обитания, к которой мы как вид Homo sapiens приспособились в процессе эволюции, то есть дело вовсе не в «ой, какой милый амурский тигр, давайте его спасать».
Я ни в коем случае не против экоактивизма, когда люди выступают с акциями в защиту тех или иных вымирающих организмов. Но иногда это принимает довольно странные формы. Например, проблема пластиковых отходов — сейчас набирает популярность их сортировка и сдача в переработку. Это здорово, но есть нюансы: без принятия мер на государственном уровне отдельно взятый человек не сможет ничего сделать, сколько бы он ни заваливал свое жилье рассортированным пластиком. Сортировка, безусловно, важна, и она развивается, хотя по умолчанию мы считаем, что в России с переработкой отходов все очень плохо. Мы, конечно, отстаем от некоторых стран, но государство не может не вкладывать в это деньги, потому что за один день город вроде Москвы производит столько пластикового мусора, что даже простейшая экономическая целесообразность принуждает им заниматься, а не просто где-то захоранивать. Но важно понимать пределы того, что может сделать отдельно взятый человек: мы как общество потихоньку продвигаемся вперед в плане переработки, однако заполнять свою квартиру до потолка рассортированным пластиком совершенно необязательно.
То же самое касается некоторых глобальных вещей. Сейчас в политических дискуссиях во многих странах в качестве аргументов используются те или иные экологические модели, причем зачастую в алармистском ключе: мол, если не перестать делать вот это, то через двадцать лет мы все умрем. Классический пример — глобальное потепление. Честный ответ на вопрос об опасности глобального потепления заключается в том, что мы пока не до конца разобрались в этом процессе. Мы понимаем, что человек вносит свой вклад в изменение климата, но также понимаем, что климат меняется и без нашего участия. За последние две тысячи лет в северном полушарии он несколько раз довольно существенно менялся. Если взять промежуток в миллион лет, то мы увидим, что было много значительно более теплых временных отрезков, чем сейчас — а также много значительно более холодных. Да, скорость, с которой сейчас происходят изменения, заставляет как минимум задуматься и постараться оценить, не участвуем ли в этом и мы. Существуют полярные точки зрения, они обсуждаются в рамках научных дискуссий, но когда какое-нибудь государство начинает поддерживать одну научную точку зрения, игнорируя при этом остальные, к нему сразу появляются вопросы. Нагнетание истерии вокруг той или иной экологической проблемы всегда выглядит крайне сомнительной затеей. Конечно, нужно привлекать внимание к особенностям взаимодействия человека и окружающей его среды, но, как мне кажется, алармизм в таких случаях может быть не менее вредным, чем полное наплевательство, поскольку из-за него многие важные аспекты можно просто проглядеть.