Онлайн-журнал V–A–C Sreda представляет новую трехмесячную программу, посвященную космосу и его отражению в культуре, искусстве и утопических мечтаниях XX–XXI веков.
В первом выпуске мы публикуем текст философа и историка Евгения Кучинова, посвященный языкам космической коммуникации, которые разрабатывались философами, математиками, социологами и литераторами. Обращаясь к лингвистическим и кибернетическим теориям ХХ века, современной фантастике, практике амазонских шаманов и пананрхическим идеям утопистов братьев Гординых, автор рассматривает технологические основания языков, предназначавшихся для общения с внеземными цивилизациями.
Никто из них прежде не видел башни. Она показалась им за много лиг: тоненькая, как ниточка из льняной кудели, линия колыхалась в знойном мареве, вздымалась из корки грязи <…> Он и вообразить не мог подобной громады: единый столп, в обхват, наверное, больше храма, а все-таки возносится так высоко, что исчезает из виду. <…>
— И мы на это полезем? На самый верх?
— Поднимемся, чтобы рыть. Это… против естества.
«Вавилонская башня» Тед Чан
Для того чтобы двигаться по линиям этого текста, необходимо взять в руки путеводную нить различия, без усвоения и применения которого движение по тексту не совершится. Это различие между двумя концептуальными персонажами, между «летчиками» и «космонавтами», а также различие между их мирами.
Летчики в первую очередь перемещаются из одной точки пространства в другую — и лишь потом путешествуют. В чистом виде летчики — это те, кто способен перемещаться без путешествия. Даже оказавшись в ино(планетно)м мире, они не видят его в качестве иного, замечая в нем лишь тождественное, лишь то, что не меняется от точки к точке и обеспечивает возможность их пространственного соединения, перелета. Летчики везде находят лишь себя — и более того: полет есть экспансивное раздвижение их мира; в полете мир перемещений, которые в своей чистоте возможны только в гомогенном пространстве, раздвигается до границ всего мира.
Космонавты же в первую очередь путешествуют по иным мирам — и лишь потом перемещаются. В чистом виде космонавты — это те, кто способен путешествовать без перемещения. Никакое место их мира (космоса) не тождественно себе, чистая космонавтика — это космонавтика на месте. Где бы ни оказался космонавт, он находит ино(планетны)й пейзаж, даже на своей собственной планете, у себя дома. В мире космонавтов нет отдельных точек, которые не отличались бы друг от друга, есть лишь путешественные нити и линии, которые, даже сворачиваясь и становясь неотличимыми от точки, сохраняют в себе длительность развития — возможность дальнейшего путешествия.
Различие между летчиком и космонавтом обусловлено различием между перемещением и путешествием, между обменом одного места (пункт отправления) на другое (пункт прибытия) и повторением другого (место встречи) в одном (место возвращения). Перемещение и путешествие возможны не только в физическом, но также и в символическом пространстве. Летчики перемещаются в пространстве универсального языка, перевозя смыслы, выражения и понимания из точки в точку и обратно, осуществляя их обмен и — (со)общение. Космонавты двигаются — и говорят — между языками, которые не складываются в одну строку; они переводят различия из чужого в свой собственный язык, становящийся для них чуждым и при этом впервые родным. Летчики языка стремятся к тождеству и обобщению; языковые космонавты ищут различия и повторения.
Сплетенная из этих различий путеводная нить послужит нам средством для движения по языкам космического общения, в истории которых мы направимся не от одного языка к другому, видя в них проявление одного и того же лингвистического импульса, а будем отличать эти языки друг от друга по задачам, обнаруживая совершенно разные стратегии — стратегии перемещения и путешествия.
Считается, что история космолингвистики начинается с языка Lincos (сокращение от Lingua Cosmica), изобретенного математиком, специалистом в области алгебраической топологии Гансом Фройденталем в конце 1950-х годов. Фройденталь ставит задачу разработки языка, на котором можно общаться с разумными существами, способными к пониманию, но незнакомыми с земными естественными языками. Для решения этой задачи необходимо отличить функцию перевода, для осуществления которой требуется понимание, от функции кодирования, для которого нужды в понимании нет (для декодирования, как правило, разумность также не требуется). Язык космического общения адресован разумным существам и потому должен быть открыт не только для дешифровки, но и для понимания. Вместе с тем такой язык не должен нуждаться в переводе. Апорию понимающей дешифровки Фройденталь решает с помощью языка неформализованной математики, который, с одной стороны, пригоден для общения (обмена пониманием), а с другой — не несет на себе отметин о происхождении (отличительных особенностей естественных языков) и не требует перевода.
Этот язык представляет собой язык самого бытия. На нем последовательно, двигаясь от простого к сложному, можно составить словари указательного счета и множеств, времени, поведения, пространства, скорости, массы и проч. — и обратиться с предложениями, составленными из слов этого словаря, к разумным существам на других планетах. Относительно этих существ «я буду предполагать, — пишет Фройденталь, — что получатель моего послания — человек или, по крайней мере, подобен человеку по своему психическому складу и опыту». Начиная с конца 1990-х послания на Lincos’е регулярно отправляются в космос — в оптимистичной надежде на то, что человекоподобная жизнь существует не только на Земле, — и в полном пренебрежении ко всем иным формам жизни.
Lincos — образцовый язык космического общения, образец универсальной лингвистики летчиков. Он вписывается в долгую историю разработки универсальных языков, предназначавшихся (сначала) для целей соединения в однородное лингвистическое тело земного человечества и общения (в дальнейшем) с человечествами других планет. Эти разработки шли в двух направлениях и делали акцент на одном из двух типов универсалий: логических (начиная с французского философа и математика Рене Декарта — в этом направлении идет Lincos) и эстетических (начиная с французского математика и физика Марена Мерсенна — в этом направлении идут современные разработки аудиовизуальных универсалий, воплощающих более прямой и непосредственный подход). Оба типа универсалий смыкаются в универсальности самой природы, самой жизни. Мир един, а наполняющие его формы жизни развиваются по одним и тем же эволюционным законам. В них необходимо включить и законы лингвистические, которые управляют тем, как формы жизни в едином мире коммуницируют друг с другом, — такова сама собой разумеющаяся презумпция, лежащая в основе лингвистики летчиков. На фоне истории ее развития возникает сомнение: существует ли такое явление, как лингвистика космонавтов, которая исходит из логики путешествия и строится, соответственно, как лингвистический антиуниверсализм? Может ли космолингвистика не быть теорией универсального языка?
Опираясь на физические универсалии, лингвистика летчиков оставляет возможность для маловероятного столкновения со странной жизнью, которая могла бы поставить лингвистические универсалии под вопрос, имеющий, однако, не столько естественно-научный, сколько научно-фантастический смысл.
В романе 2011 года «Посольский город» британский писатель-фантаст Чайна Мьевиль радикально заостряет апорию космической лингвистики. Он описывает планету Ариеку на окраине известной вселенной, на которой обнаруживается «язык», ставящий под вопрос очевидный, на первый взгляд, тезис о том, что язык межпланетного общения должен быть универсальным. Люди, столкнувшиеся с насекомоподобными обитателями этой планеты, ариекаями, пытаются вступить с ними в контакт. Ариекаи имеют раздвоенный речевой аппарат, производящий одновременно два голоса — Поворот и Подрез. Люди изобретают способ записи двух речевых потоков Языка (язык ариекаев фигурирует в романе с заглавной буквы в единственном числе, как единственный, но не универсальный), выявляют его структурные элементы, создают более гибкую, чем оригинал, версию «Языка», обучаются ему сами и обучают машины — и в точности физически его воспроизводят. Однако ариекаи не воспринимают происходящее как проявление Языка и не слышат в том, что физически звучит как речь ариекаев, ничего, кроме шума, а люди вместе со своими машинами продолжают оставаться для них немыми и безъязыкими клочками «курьезной пыли» — несмотря на все техническое великолепие человечества далекого будущего. Решить задачу общения с инопланетянами удается волей случая: два контактера начали говорить вместе, вкладывая в слово общее чувство, причем один использовал Поворот, а другой — Подрез.
Так «курьезная пыль» была услышана и воспринята ариекаями как способная к Языку. В результате экспериментальной работы выводится особая порода людей, Послов — генетически модифицированных близнецов, созданных как парный речевой орган человечества для общения с ариекаями. Эмпатия Послов доведена до крайности устройствами нейронной связи и поддерживается постоянной синхронизацией и корректировкой внешнего вида: Послы отличаются друг от друга только чистым отличием, только тем, что они — два разных тела, в остальном они одинаковы. Трагическим последствием «коммуникации» между людьми и ариекаями становится заражение последних человеческим языком с его оторванностью означающего от означаемого, от которого ариекаи впадают в разрушительную наркотическую зависимость. В результате Язык падает до языка, а затем распадается на языки, вооружается письмом и роковым образом отделяется от тел, становясь одним из множества языков, с носителями которых, впрочем, открывается возможность вступить в контакт.
Роман Чайны Мьевиля как нельзя лучше улавливает различие между летчиками и космонавтами: для вступления в контакт с ариекаями недостаточно переместиться на Ариеку, освоить их Язык как простое средство транспортировки смыслов и начать общение, взаимовыгодный обмен полезной информацией и ресурсами. Перемещаясь на планету, передвигаясь по ней и между ее обитателями, летчики не достигают Ариеки. Для встречи необходимо изменение, предполагающее, с одной стороны, введение Языка в само тело контактеров и изменение этих тел, а с другой — введение самих людей в Язык, их во-Языковление, которое не только производит эффект отчуждения и остранения человеческого языка внутри романа, но и раскрывает «чужеродность и бесчеловечность любого языка». Событие начала говорения людей на Языке выглядит для ариекаев так, как если бы в нашей земной реальности с нами заговорили камни. Отчуждающий эффект производит то, что Язык, в котором отсутствует структурный разрыв между означающим и означаемым, несимволический Язык без полисемии и условности, строго говоря, невозможен с точки зрения того, что мы понимаем под языком. Однако, в чем смысл этой невозможности?
В многочисленных интерпретациях «Посольского города» незамеченным или обделенным вниманием остается то, что язык людей не является языком в мире ариекаев (и наоборот). Для насекомоподобных инопланетян шумом является не просто речь людей, пытающихся говорить на Языке (это бы помещало ариекаев в положение греков, столкнувшихся с варварами, чья речь представляется цивилизованным людям простым бормотанием, подражание которому и дает иноземцам соответствующее имя); шумом, на котором нельзя говорить, оказывается сам человеческий язык. И наоборот: Язык ариекаев не имеет ничего общего с языком. Их Поворот и Подрез — это не речь и даже не шум, поскольку шум определяется лишь относительно речи; этому нет обозначения в языке, и даже отсутствие обозначения относительно Языка ничего не значит. Один из героев «Посольского города», ксенолингвист по имени Скайл, описывает это различие так:
«Ариекаи думают, что слышат один мозг, но это не так <…> Похоже, что мы можем говорить с ними лишь благодаря обоюдному заблуждению. То, что мы называем их словами, на самом деле не слова: ведь они ничего не означают. А то, что они считают нашим разумом, на самом деле вовсе не разум».
Слишком успокоителен — и потому поверхностен — вывод о том, что в таком общении мы имеем дело с «ложным» контактом, основанным на том, что люди и ариекаи уподобляют себе друг друга, общаются с проекциями себя в другом «в обход различий, которые, будь они признаны, сделали бы общение невозможным». Интуицию Скайла нужно понимать совершенно буквально: то, что в мире ариекаев является языком, разыгрываясь на человеческих телах, становится не языком, а эмпатической связью пары Послов — в самом материальном смысле: два Посла соединяются в один разум подобно тому, как в одно сознание соединяются два отдельных сознания двух полушарий головного мозга; то, что является языком в мире людей, разыгрываясь на телах ариекаев, становится наркотическим веществом — в самом экстатическом и разрушительном смысле: ариекаи сходят с ума, калечат себя — и даже их живые машины отращивают себе уши, чтобы ширнуться голосом Бога-Наркотика.
Невозможным в этой лингвистической войне миров является универсальный срединный язык, на котором могла бы осуществиться коммуникация между мирами людей и ариекаев; поэтому Lincos в Послограде был бы никому ничего не говорящей «курьезной пылью».
В космолингвистических штудиях иногда отмечается, что контакт с внеземными цивилизациями, если он случится, будет осложнен в виду своей двойственности: с одной стороны, это контакт этологический (с иным биологическим видом), с другой — этнологический (с иной культурой). Контакты отдельно между человеческим и нечеловеческими биологическими видами, а также между разными человеческими культурами имеют место на Земле. За ее пределами мы, скорее всего, столкнемся и с нечеловеческим видом, и с иной культурой. Единственным гарантом связи — универсалией, которая может обеспечить контакт, — является природа, чьи законы везде одинаковы, и «если инопланетяне являются живыми существами, они прошли процесс естественной эволюции» — и даже если мы будем иметь дело с искусственными агентами, которые созданы инопланетянами, «основные черты внеземного разума, сформированные в ходе эволюционного процесса, будут отражены в дизайне или способах использования этих артефактов». Проследив инопланетную нечеловеческую культуру до ее естественных истоков, мы сможем расшифровать ее код и вступить с ней в контакт. Однако, действительно ли мы встречались с иными культурами здесь, на Земле? Начинали ли камни с нами говорить (или мы — с ними)?
Бразильский антрополог Эдуарду Вивейруш де Кастру приводит нас к мысли о том, что это не праздные вопросы. Установка, согласно которой существует одна природа (мононатурализм), а на ней разыгрывается множество культур (мультикультурализм), представляет собой основную мифологему западного мира, который не может встретиться иными культурами иначе, как через включение их в эту установку. Мультикультурализм вполне применим (и применяется) за пределами Земли: внеземные культуры могут отличаться от человеческой, но не могут существовать в иной природе, по иным естественным законам (никаких «иных» естественных законов попросту не существует: природа одна). Однако даже в условиях одной планеты эта нарциссическая установка, как показывает Вивейруш де Кастру, дает сбой, не позволяя встретиться с иным соотношением природы и культуры. В случае исследуемых им амазонских племен западный мир сталкивается не с одной из множества культур, существующих в рамках одной природы, а с «межвидовым перспективизмом» — установкой, согласно которой культура у всех форм жизни одна, и это культура человеческая (даже если речь идет о животных или кристаллах: они сами — в своей перспективе — видят себя как люди), а природ много. Это не «особенность культуры», а онтология шаманизма, устройство космоса, в котором реально живут амазонские племена.
Шаманы-мультинатуралисты — не летчики, они ближе к космонавтам; маршруты их путешествий пролегают не от культуры к культуре, — в одной гомогенной природе — а между различными природами, в каждой из которых одна и та же (человеческая) культура встречается как проблема различия: как видят себя ягуары — в какой природе они живут? Как видят себя тапиры? Как видит себя любая «курьезная пыль»?
Как видят себя ариекаи? Для ответа на этот вопрос требуется не универсальный язык, который позволил бы получить от ариекаев отчет об особенностях и секретах их жизненного мира, а искусство перевода, удача которого не гарантирована универсальным посредником (общей природы для людей и ариекаев не существует). Цель перспективистского перевода состоит не в поиске синонимов, с помощью которых можно наладить коммуникацию между разными видами, обращающимися в одной и той же природе, но называющими одни и те же вещи по-разному. «Задача, напротив, в том, чтобы не упустить из виду различие, скрытое внутри обманчивых омонимов, которые связывают-разделяют наш язык с языками других видов». Космолингвистическая апория, которую довел до завершения Чайна Мьевиль в «Посольском городе», состоит в том, что на Ариеке обманчивым омонимом, соединяющим и разделяющим языки, является сам Язык.
Двусмысленность «обоюдного заблуждения», которая позволяет людям и ариекаям говорить, обнаруживает в этой апории свою изначальность и неустранимость — как для языков (два Посла говорят вместе, но образуют ли они один мозг?), так и для Языка (тела ариекаев совершают Поворот и Подрез, но говорят ли они?). Эта двусмысленность является не препятствием, которое мешает переводу, а промежуточным пространством, в которое перевод приводит. Стоящая в этом пространстве задача (всегда повторного) перевода того, что «курьезная пыль» говорит, раздваивается на перевод того, что пыль говорит, и того, что пыль говорит, и не является уникальной для встречи людей (пыли) и ариекаев. Она является ключевой задачей лингвистики космонавтов, если таковая существует. Если таковая может существовать на Земле.
Если Чайна Мьевиль проводит между людьми и ариекаями радикальное различие по природе, а Эдуарду Вивейруш де Кастру позволяет это различие усложнить, усмотрев в нем разницу между природами, то анархисты Братья Гордины доводят космолингвистическое различие до крайности, до утверждения о том, что природы не существует.
Вольф и Аба Гордины были педагогами, философами, лингвистами, поэтами и участниками революционных событий первой четверти ХХ века в России. В их — сначала сдвоенной до неразличимости, а затем разделенной до непримиримости — биографии наиболее насыщенным является период конца 1910-х — начала 1920-х годов, когда они пишут основные свои сочинения. После Октябрьской революции Вольф становится одним из лидеров Петроградской федерации анархистов и выпускает ежедневную газету «Буревестник», Аба — входит в число главных действующих лиц Московской федерации анархистов и работает над ежедневной газетой «Анархия». В этих двух печатных органах выходят их статьи, стихи, заметки и фрагменты крупных произведений, которые позже будут напечатаны отдельными книгами. Несмотря на расстояние, они работают как два полушария одного мозга, создавая общее текстовое тело Братьев Гординых. Ключевыми работами этого времени являются философский трактат «Социомагия и социотехника» (1918), где Братья Гордины развивают концепцию пананархизма и пантехникализма, и «Анархия в мечте» (1919), где их идеи разыгрываются в пространстве утопии.
Исходным — апофатическим — элементом их техно-онтологии становится «афизизм» или «иннатуризм», доводящий до завершения атеизм XIX века и состоящий в утверждении о несуществовании природы. Лозунг «Ни бога, ни природы!» украшает обложки почти всех их брошюр конца 1910-х годов и раскрывается в положении о несоотносительности: «простой внешний мир» не соотносителен никаким закономерностям, не соотносителен времени и пространству, не соотносителен познанию, причинности, числу — и даже своему собственному существованию. «Мир преобразуем и пересоздаваем и создаваем посредством Техники» — такова утвердительная — катафатическая — формулировка пантехникализма, философии социотехникума. Ближайшим аналогом онтологии пантехникализма мог бы стать панпсихизм, в котором место созерцательной души-белоручки занимает душа пролетарская, свободно орудующая техническими объектами (точнее, живыми техническими телами), изобретающая и совершенствующая их.
Страна Анархия — несоотносительный пантехнический мир, в который попадают пятеро путешественников (Я, Рабочий, Женщина, Народ и Ребенок) и встречают в нем аборигена-проводника, получает описание в утопии «Анархия в мечте». Поскольку в нем «творится анархия», этот мир не предназначен для понимания, лишь для изобретения. Его составляют лишь технические тела, свободное обращение с которыми не предполагает манипуляции и эксплуатации, а особый язык «просьбы»:
«Мы — техники, — продолжал человек из страны Анархии, — мы действуем, а не мудрствуем. Мы просто говорим дереву, примерно, многовековому дубу, пойди и прикрой твоей тенью спящего на пригорке, и Оно пойдет и сделает то, что от него просят. Разумеется, что все это должно быть сказано на его языке, на языке деревьев и на его особом дубовом наречии».
Оказывается, Анархия «открыта, сотворена словом и держится им». Деревья, солнца (их пять), моря (тоже пять), горы (опять пять), небо, трава — и любая «курьезная пыль» — все технические тела в Стране Анархии поют. Причем — напоминая Ариеку — двумя и более голосами одновременно: «разве вы не слышите за раз и стук часов и шелест листьев, и говор знакомых, и лай собаки на дворе? И разве ваши звуки и ваш голос образуют полное единство, не поддающееся расчленению? Мы пошли дальше на этом пути».
Все это анархическое столпотворение голосов не адресовано пониманию, но вынужденно написано на его языке. Этот язык требует обратного перевода — на язык, которым Анархия «сотворена и держится» в утопическом тексте — и который должен быть выведен из утопии и введен в вещи. В результате этого извлечения должен появиться космический язык путешествия, если таковой возможен.
Пожалуй, ключевой задачей чтения любой утопии — и особенно такой, как «Анархия в мечте», — является невыполнимая задача извлечения. По своей абсурдности и невозможности она сродни задаче извлечения объекта из сна: на кромке пробуждения вы держите в руках нечто драгоценное, с чем в руках вам изо всех сил хочется проснуться, однако граница между сном и реальностью всегда оказывается непроницаемой, и вы просыпаетесь с пустыми руками.
В 1919 году братство Гординых распалось, Аба пошел по рациональному и приземленному пути и начал разработку программы анархо-универсализма под лозунгом «организуемые всего мира — самоорганизуйтесь», а Вольф сосредоточился на безумии и выходе в космос, на задаче извлечения. Объектом, который он извлек из страны Анархии, стал язык АО, несколько версий которого были созданы в конце 1910-х — начале 1920-х годов. В 1927 году — уже после драматической эмиграции и Абы, и Вольфа из Страны Советов — в Москве прошла «Первая Всемирная выставка межпланетных аппаратов и механизмов», приуроченная к 10-летию Октября и 70-летию К.Э. Циолковского, устроенная немногочисленными последователями Вольфа, оставшимися в России. На этой выставке в качестве одного из межпланетных аппаратов был представлен язык АО — в виде короткого манифеста, говорящего о том, что в языке АО устанавливается связь между словами, звуками и вещами, аксиоматики (алфавита) и краткого словаря, включающего такие глаголы как «изобретать», «технизировать», «способить» (изобретать методы), «делать настоящим» и т.д.
Не входя в подробности устройства этого языка, отметим главное. Компактным набором графических знаков и звуков (всего 11 цифр и алгебраических знаков, а также соответствующих им звуков в версии 1924 года) АО кодирует различные оттенки изобретения: его начало и остановку, утверждение и отрицание, извлекаемое изобретением качество, пять степеней (по количеству героев «Анархии в мечте») изобретения, а также частичность. В этом языке отсутствуют повелительное наклонение и «природа», словарь которой описывает процессы и состояния вещей как данные естественным, неизобретенным образом. Этот язык непереводим на «старые» доизобретательные языки, любой текст, не написанный на АО, требует не чтения, а обратного перевода на АО (включая тексты самого Вольфа, невозможным образом переведенные им с языка АО на русский, отметка о чем содержится почти во всех его поздних произведениях).
После изобретения АО Вольф берет себе имя Бэоби (бэо = человечество, би = я, Бэоби = человеко-я, Я — человек), демонстрируя принцип работы этого языка. Именование на АО представляет собой помещение вещей в технику, описанное в «Социомагии», где Братья Гордины противопоставляют кантовскую вещь в себе, которая воплощает негативный универсализм природы, закрытой для изобретения, и вещь в чувстве, мускульную вещь, открытую в своей несоотносительности. Их тезис состоит в том, что вещи в себе не существует, нет некоего Х, который по-разному видится с разных точек зрения и по-разному именуется в разных языках, оставаясь чем-то неопределимым (закрытой от изобретения природы и ее законов не существует). Напротив, каждая вещь, не соотносясь ни с какой универсалией, представляет собой конкретную границу между изобретением и его остановкой. Помещаясь в имя Бэоби, а затем трансформируя его путем пролиферации окончания, «бывш. В.Л. Гордин» идет по пути изобретения в себе все новых и новых человеко-я: Биби Бэоби (я-я-человеко-я) — финальная версия этого процесса самоизобретения, зафиксированная на могиле космолингвиста. Представление языка АО как межпланетного аппарата должно быть воспринято совершенно буквально, с той лишь оговоркой, что имеется в виду не изолирующая капсула для перемещения между планетами, а машина для путешествия, которая может быть запущена на одной и той же планете.
В «Социомагии и социотехнике» в качестве древнего межпланетного аппарата фигурирует Вавилонская башня — технический объект, который ознаменовал развитие в производстве обожженного кирпича, геометрии и архитектуре, воплощая в себе «бунт зарождающейся техники против бога, окончившийся плачевно: слишком слабы были ее силы. Но важна тут не неудача, а попытка, важно дерзновение». Это дерзновение находит завершение в языке АО, который представляет собой не объединение языков, возникших в результате распада единого языка человечества, а инструмент для доведения распада универсального языка до конца, до крайности. Сначала распался общий язык Братьев Гординых, разделившихся на два совершенно разных голоса, за которыми не стояло ничего общего. Затем Вольф, став Бэоби, двинулся по пути использования АО для разделения своего собственного языка, по пути становления межпланетным аппаратом, количество космонавтов в котором увеличивается с каждым новым поворотом.
Под конец все запутается.
«Бобэоби пелись губы», пишет в начале 1900-х поэт Велимир Хлебников. На языке АО Бобэоби значит: бо = растение как чистый переход от неорганического к органическому, бэоби = человеко-я, все вместе — растительное человеко-я, чистый рост человеческого я, переходящего через разные порядки существования (кристаллы, растения, животные, люди…).
В последней из известных нам книг, написанных Биби Бэоби, он рассказывает о переписке (возможно, вымышленной) с Велимиром Хлебниковым, который в одном из своих писем начала 1920-х годов, в период работы Бэоби над второй версией языка АО, пишет тому, кто взял себе имя из его стихотворения: «работаю сейчас над трактатом “Язык крайней плоти, но не наоборот”». Чему был посвящен этот трактат, сказать трудно: среди сочинений Хлебникова он не значится. Сам Бэоби скуп на подробности:
«Трактат разрабатывал идею космического языка не как языка универсального, на котором могли бы общаться между собой все разумные существа во вселенной — само слово “универсум” вызывало у Хлебникова крайнее отвращение, — а как языка для изобретения мира <…> Язык, которым можно лизнуть и на коже останется влага <…> Крайняя плоть, писал Хлебников, наименее уплотнена, соткана из тонкой материи. Космический язык должен быть соткан из этой крайней плоти. Язык подобен румянцу, который подает знак. Румяные ладоши. Это язык, создаваемый из любования румянцем друг друга. Румянец — это разряд, который пробегает между телами. Разряд тонкой материи.
<…>
Универсальный язык, писал Хлебников, наоборот, создает себе плоть, уплотняясь. Но это “наоборот” коробит саму душу космического языка, который должен состоять не из обобщений, а из разобобщений, из того, что отвращается от универсального и уходит в крайность. Эту крайность Хлебников называл изобретением и противопоставлял ее приобретению. Изобретается то, чему нет места в мире, сам внешний мир тонкой материи. Приобретается лишь бледный цвет лица.
<…>
Я люблю Хлебникова, но расхожусь с ним во всем».