Онлайн-журнал V–A–C Sreda представляет специальный выпуск, приуроченный к выставке «Не слитно, не раздельно», которая проходит в Доме культуры «ГЭС-2» с 3 апреля по 28 сентября 2025 года. Проект посвящен взаимосвязи модернизма и археологии и выстроен вокруг истории Хорезмской археолого-этнографической экспедиции 1937–1991 годов.
В этом выпуске мы публикуем эссе ученого, специалиста по древнему искусству Средней Азии Тиграна Мкртычева. Автор повествует об особенностях археологической науки через личную историю — от первых шагов в выборе профессии до формирования дальнейшего пути. Чтение книг по древней истории, возможность «скрыться» от советской действительности в прошлом, переезд в Ташкент и участие в серьезных экспедициях постепенно определяют образ археологии как своеобразной ленты Мёбиуса, позволяющей связать далекие реальности и нащупать следы времени.
Честно говоря, не очень понимаю, могу ли я называть себя археологом.
Много лет назад я окончил кафедру археологии Средней Азии Ташкентского государственного университета, но в моем красном дипломе написано: «Преподаватель истории и обществоведения». Про археологию ни слова. Впоследствии мне доводилось преподавать, но не в школе.
Археология в моем случае — обдуманный детский выбор. Все считают, что в этом возрасте главная мотивация — романтика, приключения. У меня было несколько иначе. Фильм про Индиану Джонса я увидел много позднее.
Первая причина, по которой я решил стать археологом, — книги. В третьем классе я прочитал несколько произведений Явдата Ильясова (1929–1982) о среднеазиатском походе Александра Македонского, о каких‑то согдийцах и прочих среднеазиатских древностях.
Я ничего не знал ни про автора, ни про Среднюю Азию, на территории которой разворачивалось повествование. Главное было в другом: древняя история, описанная удивительно глубоко и подробно (позднее стало ясно, что еще и очень эмоционально), заставила меня задуматься: каким образом автор все это узнал? Точно не помню, откуда возник ответ: древняя история создается на основе исторических источников и археологии. Решение пришло сразу: стану археологом и буду писать такие же интересные книги.
Вторая причина — окружающая советская действительность. Сразу хочу сказать, что у меня были прекрасные родители и более чем благополучная семья. Мои родители не относили себя к диссидентам и не обсуждали
со мной современную политику. Отец был коммунистом, руководителем разных уровней, в том числе директором больших заводов. Однако мой собственный опыт общественной жизни в школе наглядно показывал, что существует огромная разница между тем, что декларируется телевизором, газетами, учителями, и тем, что происходит вокруг. Археология давала прекрасную возможность не участвовать в «современности». По крайней мере, мне тогда так казалось. Это был еще один плюс при выборе профессии.Я поехал учиться в Ташкентский университет в наивной попытке найти доступный способ поступления на исторический факультет. В то время университеты Москвы, Ленинграда, Киева воспринимались как недостижимые вершины. Сейчас об этом никто и не помнит, а во второй половине 1970‑х истфак был идеологическим факультетом, важным в первую очередь кафедрой истории КПСС (руководящей силы советского народа). Диплом исторического факультета давал прекрасную возможность делать безбедную и не очень хлопотную карьеру партийного работника. Кафедры археологии
оставались уделом романтиков и маргиналов, но пробиться в их число в столичных университетах было крайне сложно. Выбор далекого Ташкента был вынужденным, и я намеревался после окончания первого курса перевестись в Москву или Ленинград.
Первый год мне было очень тяжело на Востоке: самостоятельная жизнь, другие люди, другое восприятие действительности. Все другое. В Ташкенте я чувствовал себя эмигрантом. Хотя в «эмиграцию» выехал, в общем, добровольно, да и дело происходило внутри одной страны. Но в очень разных частях: Калинин (нынешняя Тверь), где я родился и окончил школу, ничем не походил на Ташкент, где я учился. В то сложное время мне вспомнился
далекий земляк, тверской купец Афанасий Никитин с его «Хожением за три моря» (1466–1472). Я стал иногда подписываться его именем. Примерно через год я все‑таки сумел погрузиться в «пыль Востока» и сделаться частичкой этой пыли. Не все, но многое я принял как должное — как и Афанасий Никитин.
Археология Средней Азии оказалась (на мой взгляд) на порядок круче археологии средней полосы России, где мне в школьные годы уже довелось участвовать в экспедиции. Контраст был космических масштабов. Когда я впервые поднялся на крепостную стену Гяур-калы (II в. до н. э. — VII в. н. э.), мне открылся ландшафт, напоминающий Луну: повсюду были раскиданы тысячи и тысячи осколков керамики, свидетельствовавших о древности и величии этого города. Я сразу вспомнил свою первую находку — небольшой фрагмент славянского горшка, заботливо подброшенный начальницей раскопа для поддержания моего затухающего энтузиазма. А тут прямо на земле — на археологическом сленге «в подъемке» — можно было найти черт знает что!
Позднее, уже не в Мерве, на других среднеазиатских городищах, мне доводилось обнаруживать немало восхитительных сокровищ: и золото (если честно, то золотую фольгу), и большой серебряный перстень с сердоликом
(сейчас в коллекции Музея Востока), и красивые бирюзовые бусины. Сбор подъемного археологического материала гораздо увлекательнее собирания грибов. И не потому, что я не люблю собирать грибы: это другой — высший — класс свободного поиска, поиск следов времени. Впрочем, и в годы моей юности, и сейчас этот вид деятельности, особенно в исполнении профессионалов — «черных копателей» с миноискателями — археологи осуждают. Итак, археология в очень условном определении — это поиск того, что ты никогда не терял. Неизвестность и надежда, сведенные воедино. Именно на этой хрупкой мотивации частично строится археология, а из нее вырастает и вся дописьменная история.
Археологическая экспедиция — это вариант подводной лодки или орбитальной космической станции. Как правило, она предполагает автономную работу вдали от Большой земли — никто не будет лишний раз посылать челнок на орбиту, чтобы привезти порцию новых лопат. В вашем подводном или летательном аппарате должна быть профессиональная, надежная, стрессоустойчивая
команда. Прошли те благословенные времена, когда археология была уделом отважных одиночек, руководивших отрядом ничего не понимающих исполнителей. Сейчас в состав археологической экспедиции входят
не только привычные реставраторы, фотографы, архитекторы, но и множество специалистов с естественно-научным образованием. Однако лично у меня по их поводу до сих пор остаются некоторые сомнения, особенно когда с помощью разных физических методов пытаются определить перспективные участки для раскопок. Впрочем, я еще застал вполне романтические времена — палатки, пустыня, обычный нивелир, лопата, раскопочный нож, кисточка, научная интуиция, удача. В те годы снимки раскопа сверху делал фотограф, балансируя на верхних ступеньках стремянки. Сегодня этим делом занимаются
беспилотные аппараты. Когда‑то аэрофотосъемка воспринималась как космос, а сейчас есть космические панорамы Google Earth.
Жизнь на месте не стоит. На одном и том же месте находятся памятники, которые изучает археология. Их можно разрушить, но сложно подвинуть. Несмотря на весь технический прогресс, археология по-прежнему остается наукой, которая при изучении уничтожает материальные слои прошлого. И это необратимый процесс. Во время раскопок нередко достается и объекту исследования, ведь определенные этапы существования памятника неминуемо уничтожаются. Современный археолог привносит непоправимые изменения в материальные следы прошлого. И этот вред пока невозможно исправить. Однако, если абстрагироваться от рассуждений об этих негативных последствиях, археологическая экспедиция, на мой взгляд, — лучшее место для того, чтобы выбить из головы весь наносной бред настоящего времени. На раскопе при некотором желании легко погрузиться в пучину прошлого, в котором ты никогда не был. Такая ситуация прекрасно чистит мозги. Археологическая экспедиция — реальная машина времени. Из настоящего в прошлое, а потом в будущее. Такая лента Мёбиуса.
Жизнь на Востоке и археология научили меня видеть цикличность и закономерность событий. Так, в Ташкенте сложилась моя дружба с сыном того самого писателя, благодаря которому я захотел стать археологом. Мой друг — тоже археолог и один из моих постоянных соавторов. И думаю, что высокий уровень произведений его отца служит дополнительным стимулом в нашем
«творчестве», как мы привыкли называть совместные научные изыскания.
Еще один круг судьбы связан с моим научным руководителем, у которого я долгие годы работал помощником, а потом стал аспирантом. В 1937 году тогда еще молодой ученый был репрессирован и выслан из Москвы в Бухару как член семьи врага народа. По отношению к нему это было верхом гуманизма. Его жену расстреляли. Оказавшись в Средней Азии в бесправном положении (долгое время у него не было возможности официально устроиться на работу), он сумел свою научную жизнь построить на том материале, который, что называется, был под рукой. В Ташкенте он стал абсолютным классиком истории искусства. Уверен, что, если бы не еврейское происхождение, Лазарь Израилевич Ремпель (1907–1992) был бы академиком. До сих пор очень жалею, что не записывал беседы с ним. Так вот, оказалось, что в 1929–1930 годах он недолгое время работал заместителем директора по науке в Государственном музее восточных культур в Москве. Годы спустя я более десяти лет занимал должность заместителя директора по научной работе… в Музее Востока (новое название Государственного музея восточных культур).
Как‑то у Ремпеля за чаем я случайно встретился со странным человеком — очень худым, с необыкновенно высоким, почти женским голосом. Так я познакомился с Игорем Витальевичем Савицким (1915–1984). Он был художником, но очень любил археологию и в результате бросил собственное творчество, начал коллекционировать каракалпакское народное искусство, создал музей и многие годы работал там директором. Уже после смерти Савицкого музей назвали в его честь. Так получилось, что после окончания кафедры археологии я защитил кандидатскую, а затем и докторскую диссертацию по искусствоведению. Оба исследования были посвящены древнему искусству. Поэтому для археологов я — искусствовед, а для искусствоведов — археолог. По внешнему виду (включаются стереотипы) меня часто принимают за художника. И какое‑то время я работал директором в Музее Савицкого. Так бывает. Один из пиков моей археологической карьеры пришелся на поздние советские годы. Советский Союз разваливался, а я копал памятник мечты — буддийский
культовый центр Кара-тепе (I–VI вв.) в Старом Термезе на юге Узбекистана. В этом памятнике парадокс громоздился на парадоксе. Кара-тепе располагался недалеко от берега Амударьи, в закрытой пограничной зоне. За «колючкой». Река текла совсем рядом, но выйти на берег было невозможно: вдоль берега проходила нейтральная полоса, отделенная перепаханной землей и ограждением из колючей проволоки. За рекой находился Афганистан, где шла война. Закрытые государственные границы современности противопоставлялись открытости мира двухтысячелетней давности, когда
буддийские миссионеры свободно перемещались из Индии в Китай через Среднюю Азию. В годы, когда я работал на памятнике, один из холмов, где располагались буддийские пещеры, служил задником военного стрельбища. И бестелесные призраки буддийских монахов древности, чьим основным принципом было «не причини вреда живому», с завидной регулярностью расстреливались из всех видов современного оружия. Природа и жизнь добавляли впечатлений. Я часто видел, как в голубом осеннем небе прямо над Кара-тепе перестраивались летящие в Индию журавли. Там же, в небе,
стрекотали «вертушки», спешившие на задание в Афган.
Время внесло изменения в судьбу буддийского монастыря. Судя по найденным материалам, после того, как буддисты ушли из Кара-тепе, заброшенные пещеры служили пристанищем и для представителей некой христианской секты, и для мусульманских отшельников. Аура буддийского учения, витавшая над покинутым Кара-тепе, оказала влияние на мировоззрение знаменитого
суфийского мыслителя Хакима ат-Термизи (ок. 755–869), жившего и похороненного в Старом Термезе. Его мавзолей был одним из моих любимых мест. Сегодня стрельбище убрали, «колючку» снесли, Кара-тепе открыли для посещения и собираются реставрировать. А скромный мавзолей суфия «отреставрировали», и он превратился в популярное место паломничества, окруженное обычной коммерцией. С мраморного надгробия Хакима
ат-Термизи сделали точную копию и поставили рядом в музее. Надгробий стало два — святыни, как им и положено, умножаются. Благостность сменилась суетностью.
Сегодня полевая археология для меня — воспоминания старого ковбоя, преследующего собутыльников в захолустном салуне рассказами о подвигах своей юности. Однако лента Мёбиуса работает и время от времени выносит меня в плоскость моего прошлого. Не надо говорить, что это дежавю. У меня пока все в порядке с психикой. Это реальность.
Майским вечером, после долгого и бессмысленного рабочего дня и бесконечных заседаний, я вызвал шофера и попросил отвезти меня к друзьям в археологическую экспедицию. Через три часа чудовищной дороги мы выехали на ровный такыр, где расположился лагерь. В сумерках вдали виднелись стены древнего памятника, а над пустыней вылезала огромная луна, которая повисла над старыми, видавшими виды палатками хорезмской экспедиции. У одного из моих друзей был день рождения. Встречавшие меня люди не ушли из своего «племени археологов», и у меня возникло ощущение, что я оказался в индейской резервации, где сохранились старые обычаи, где продолжают охотиться с луком и стрелами, а владение огнестрельным оружием — такая же необходимость, как умение пользоваться интернетом. Мы долго сидели за грубо сколоченным столом при свете тусклой лампочки — работал генератор. Пили, ели, вспоминали, делились радостями и проблемами. Я быстро перешел
на археологический язык, на котором сейчас мне приходится говорить очень и очень редко. Потом, когда все начали расходиться, я выбрался из палатки в ночь и долго смотрел на едва заметный силуэт археологического памятника. Казалось, будто в темноте передо мной проходят тени моих учителей Великой Среднеазиатской Археологии.Утром я уже сидел в своем кабинете и проводил директорат.